хватает её одной рукой за талию, другой за задницу, и сажает на стул. Устраиваюсь за стол, сам наливаю себе водки, и начинаю закусывать колбасками и капустой с хреном. Яков воодушевленно кричит, рубя перед собой воздух рукой.
— Вы думаете, Анжела, что мы, тут, в Щукино, чужды искусствам? Как бы не так! У нас цыгане с медведем каждую неделю! Да и ваш покорный слуга, будучи гусаром, был не чужд, так сказать, воздушным музам искусств и поэзии, да-с!
Яков встает, принимает героическую позу, простирает руку над столом и декламирует:
Турецкие полки

Бежали средь полей

Видны лишь конские зады

И бряцанье слышно трусливых турецких мудей
— Вот так-то, Анжела! Вот, даже в войне, в пылу сражений, когда турок, точит зубы на Россиюшку, на престол-отечество, так сказать, вот, точит зубы, я, будучи гусаром, солдатом, воином русским, всегда упивался сладостной прекрасной музыкой искусств, веянием, да-с, так сказать муз!
Анжела пьяно хихикает и хлопает в ладоши, Яков подсаживается к ней ближе и начинает шуршать рукой под ее юбками, в конце стола слышна возня и смешки.
Беру графин с водкой, тарелку с капустой, и иду на балкон. Спаси Господь, грешен человек. Вот и Яков Родионович, отдал свои лучшие годы престол-отечеству, и что же? Вместо того чтобы yчительствовать молодых офицеров, прививать им любовь с самодержцу и тягу к подвигу — заманивает к себе в именье артисток, танцовщиц, институток, девок из водевилей, и устраивает еженедельно пьяные бенефисы, дай бог ему здоровья за то, что не забывает приглашать своего духовника.
Закусываю водку хрустящей капустой. Вид с балкона греет душу — далеко, за горизонт, уходит извилистый Пермский тракт, мужики возвращаются с полей. По пермскому тракту едут брички с базара. Вечернее осеннее солнышко освещает божий мир, мужички щурятся и улыбаются.
Возвращаюсь в зал и вижу привычную картину — Яков стоит у стола, в одной руке его рюмка с водкой, а другой рукой он держит свой короткий, но толстый, с большой головкой хер, похожий на гриб боровик, и тычет его в уста артистке. Анжела закрыв глаза опирается руками о стол, а носом своим и щеками елозит по ялде Якова, то и дело и принимая его уд за щеку, на французский манер. Яков довольно сопит и завидев меня начинает пьяно орать:
— Ага, батюшка? Ага? Это вам не феклух еть днями! Вот-с, извольте — прима! Культура! Выкусите! Театр Пермский! Милая Анфиса! А знаете ли, к отцу Федору аж из Питера! Из Питера, на исповедь едут! Все дамы, дамы да богатые вдовы! Купчихи! За ялдой! За ялдой его непомерной! Укрепил же Господь человека! Вот укрепил же, да-с!
Артистка, закатив глаза и покраснев, пытается отвернуться, но Яков Родионович по-гусарски берет ее за патлы, и решительно направляет лицо на свой хер, ялда с напором и чваканьем проскальзывает в уста, и артистка выпучив глаза начинает двигать головой и громко дышать носом. Яков по обыкновению вопит на все именье.
— Ах, еб! Ах, еб! Мадмуазель, вы растрогали старого солдата! Ах, еб! Ах, еб! Ах, еб! Ах, курва! Ах, еб! Ах, курва! Ах, еб! Ах курва! Налетай, духовенство! Ах, еб!

— Спаси тебя Господь, Яков Родионович, благодетель, экий ты ругатель!
Подхожу к артистке, придерживая за талию убираю сапогом ее стул, загнулась плясунья Анжелка кочергой с хером в устах. Задираю юбку — там еще одна юбка. Задираю её — еще одна. И эту задираю — еще одна юбка, вот же анафема! Задираю и эту — там панталоны! Господь спаси, куда катишься ты, Россиюшка!? Снимаю и их, жопа у артистки худая, как у семинариста, берусь за ягодицы — тьфу, срам, в ладонь почти помещаются! Охоч же Яков, греховодник, до костлявых девок! Задираю рясу с подрясником, хватаю уд свой и тереблю его подле бледной задницы, да ялдой меж бедер вожу. Трясется артистка, юбки ее ходуном ходят, слышу как Якова хером чавкает, ноги растопырила, развратница, и мандой своей худосочной возит по копию моему восставшему.
— Ах, еб! Федор Кузьмич! Ты то! Смотри мне! Своей корягой внутренности ей не перепутай! Ах, еб! Смотри мне! Смотри мне, фелдшер с Прошкой не поедет, Прошка его пьяный бил! Ах, еб! Ах, еб!
Вздыхаю тяжело. Се человек, Господь форму его определяет, грешно жаловаться. Беру крепко девку за талию и толкаю ей хер свой, мычит девка и бьется, головой мотает, всеж, с Божией помощью, на пол шишки заползает могучий уд мой в разгоряченную пязду масляную. Сминаем с Яковым немощную плоть артисткину двумя херами, качает Яков задом да приговаривает:
Ту-ды, ту-ды, раз-ту ды, раз!

Ах, еп! Ах, еп!

М-па, м-па, м-па, — два!

Ах, еп! Ах, еп!
Вторю в такт басом:
У-тя, у-тя, у-тя — три!

Спаси Господь, спаси Господь!

Е-тя, е-тя, е-тя, все четыре!
Подхватывает Яков, закатывая глаза:
Ты на, ты на, ты на — пять!

Все оглобельки на ять!
Девка дрыгает задом и фыркает, текут слюни Анфиски с Якова малафьей вперемешку! Взрывается уд мой спермиями в Анжелкиной тугой лохани, надувает чрево её, весело брызжет малафья на паркет! Крутится девка на двух удах, аки волчек на ярмарке!
Во втором часу ночи выпоротый и протрезвевший Прошка везет меня на дрожках в мое пристанище, дом покойного купца первой гильдии Васильева, царствие ему небесное. Полная луна освещает путь, идет к небу дым из печных труб, спит Щукино. И я засыпаю.
И сниться мне тот же сон — еду я на черте средь бела дня, держу его за козьи рога, чтобы не упасть. А предо мной на голой, дородной бабе едет старец Пантелеймон, борода его благообразная метет по земле, одной рукой держит он бабу за титьку необъятную, а другой мне пальцем грозит. А на горизонте, в лучах солнца, приближаются купола соборного храма Псковской епархии.

Учеба

Наш юбилей знакомства

Готовые ответы