щекотать ей клитор…
— Еще, — попросила Таня, когда отдышалась. Та снова щекотала ее, потом взялась рукой за ее середку, хлюпая в ней черным гелем. Второй оргазм был жестоким, как припадок: Таню подбросило вверх, и она упала, выпятив середку, в которую влипла чавкающая рука Зои Николаевны…
Потом та вышла на балкон и долго курила, пуская дым в бездонно-черное австрийское небо, похожее на рисунок, нарисованный на Тане.
Когда она вернулась в номер, Таня спала, как убитая, растянувшись на кровати.
Зоя Николаевна укрыла ее одеялом и ушла в ванную. Через минуту оттуда послышался сдавленный стон…
***
Следующий день промелькнул, как одно мгновение. Раскрашенная Таня тусовалась на фестивале с Зоей Николаевной — ходила среди палаток и привлекала всеобщее внимание. Она надела платье, но ее попросили снять его, и Таня снова провела весь день голышом. Никаких липучек на ней не было, и она упивалась бесстыдством, лишившим ее веса и комплексов. Она порхала и хохотала, окруженная поклонниками и журналистами; у нее взяли дюжину интервью и предлагали ей сногсшибательные фотосеты, а Таня благодарила и обещала обязательно подумать, не запоминая, кто что предлагает. Зоя Николаевна, пьяная от комплиментов и шампанского (Таня и сама выпила с ней не меньше пяти фужеров), собирала визитки, теряла их, подбирала и собирала снова, чтобы снова потерять…
Среди пестрой толпы Таня вдруг увидела знакомое лицо.
— Дамы и господа! — крикнула она. — Давайте пригласим сюда этого молодого человека!
Рыжего Шварценеггера с шутками и похлопываниями вытолкали в центр круга, к Тане, как тот ни упирался.
— Видите черный след у него на лице? Давайте спросим, что это за след? Давайте?
Толпа, учуяв какую-то хохму, насела на Шварценеггера, так и не отмывшего мазут. Тот оглядывался, как затравленный зверь, потом вдруг махнул через ограду и понесся прочь.
Десятки лиц вопросительно повернулись к Тане.
— Он… этот молодой человек… — тянула Таня, делая вид, что вспоминает английские слова. — Он сказал «можно тебя поцеловать?» Я сказала «не надо, я стесняюсь…» Но он все равно поцеловал меня… сюда, — Таня показала на грудь. — И убежал. Когда он целовал, он запачкался краской. И до сих пор не умывался.
— Ахахаха! — веселилась толпа. — Как романтично! Теперь он никогда не будет умываться, чтобы сохранить след любви! Как эротично! И как символично!..
Этот сюжет попал во все новостные ролики, а неотразимая Lаdy Sрасе стала настоящим символом фестиваля (хоть Зое Николаевне, как водится, и не присудили никакой премии).
Пьяная и вымотанная, как каторжник, Таня вернулась с ней в номер около полуночи. Она смертельно устала от краски, высушившей ее, как коллекционную бабочку, и прямо из дверей побежала в душ.
— Погоди… — крикнула Зоя Николаевна, вбегая за ней. — Сама не справишься…
Изумленная Таня смотрела, как та раздевается, оголяя матерую грудь с темными, как у мулатки, сосками, и щель, похожую на багрового моллюска.
— Чего ты? Стесняешься, что ли? — хихикнула Зоя Николаевна. — А ну-ка…
Она влезла к ней в ванную, слегка побрызгала ее теплым душем (это было так приятно, что Таня даже застонала), намылила руки — и принялась нежно растирать краску на Танином теле.
Сухой панцырь, стянувший Таню, размок и окутал ее скользящей влагой, которой так ждала уставшая кожа…
— Ааа… ааа… — стонала Таня, закрыв глаза и ни о чем не думая. Рисунок смазался, расплывшись однородной массой. Чем гуще Зоя Николаевна
размазывала ее по Таниному мыльному телу — тем сильней Таня гнулась и ныла от удовольствия, окутавшего каждую клетку уставшей кожи. Ласковые руки размочили ей волосы, замесив в них краску с мылом, потом забрались на грудь, раздразнили набухший сосок — один, потом другой…
— Ыыыыии… что вы делаете? — скулила бедная Таня.
— Мою тебя, разве не видишь? — бормотала Зоя Николаевна, пытаясь проникнуть в Танин интимный уголок. — Не сжимайся, ты что? Там тоже надо все помыть…
Смыв мыльную массу с Таниного тела и волос (Таня не могла сдержаться и выла от кайфа, как поросенок), Зоя Николаевна занялась ее гениталиями, которые как были, так и остались черными.
— Чем это ты ее? Мазутом, что ли? — спрашивала она, втирая жидкое мыло в складки, набухшие мятной щекоткой. Таня покаянно подвывала, раздвинув бедра.
Очень быстро мытье перешло в ласку, а ласка — в откровенную мастурбацию. Зоя Николаевна мяла, терла, месила, шлепала и щекотала бедную Танину щель, щедро умащивая ее жидким мылом, пока потолок не поехал вбок, и Таня не завалилась на Зою Николаевну, вцепившись ей в волосы…
— Ыыы… ы… ы… — всхлипывала она, когда все кончилось. Зоя Николаевна осторожно целовала ее в сосок:
— Ну… Чистенькая…
— Зоя… Николаевна… что… вы… — всхлипывая, начала Таня, и не договорила.
— А давай на «ты»? Давай? Называй меня Зоей, а? Просто Зойкой. А, Танюш?..
— Сколько вам лет?
— Двадцать девять. Не старуха еще. А, Тань? Танчик, танюхинский, маленький мой… — Зоя Николаевна покрыла поцелуями ее груди.
— Нет. Не могу, — Таня рывком отвернулась от нее. — Все-таки вы моя yчительница. И…
— Ясно. — Зоя Николаевна помолчала.
Журчала вода. Сквозь пар блестели женские тела, покрытые прозрачными каплями. В каждой из них светилась искорка лампы…
— Ну, вытирайся тогда. Чистая уже.
Таня вытерлась. Оделась в ночное. Легла в кровать — и мгновенно вырубилась, будто ее выключили, как телефон.
Как и вчера, Зоя Николаевна долго, долго курила на балконе…
***
Проснулась Таня около одиннадцати.
Минут пять она не могла понять, где она, что с ней и почему телу так томно, будто каждую его клеточку пропитали медом.
Потом разом все вспомнила — и подскочила с кровати.
Зои Николаевны нигде не было. На звонки она не отвечала, но на столе лежала записка:
«К 14.00 будь в номере, поедем в аэропорт».
С минуту Таня раздумывала, нет ли в записке какого-нибудь тайного смысла.
Потом, пожав плечами, подбежала к зеркалу и долго корчила рожи, как макака. Она не делала так уже лет шесть, с детства, а сейчас вдруг опять почувствовала себя ребенком, которому одновременно ничего нельзя и все можно.
Быстро одевшись, она выпорхнула на улицу. Стояла чудная погода, какая бывает в погожие дни в горах — в меру тепло, в меру прохладно. Прозрачный голубой воздух, казалось, можно было пить, как родниковую воду. Ветерок щекотнул Танины щеки, взбил ей волосы — они взметнулись солнечной копной и упали обратно на спину…
У Тани было особенное настроение — как когда-то, когда родители оставляли ее одну на даче, и можно было делать все, что хочешь. Было до слез обидно, что она уже не в краске и не может разгуливать по городу голышом. Таня даже задумалась на миг, не покрасить ли ей саму себя.
Она остановилась возле зеркальной виртины, глядя на свое отражение. Вот ее блуза и джинсы, вот голубые глаза, густые русые брови, волосы цвета липового меда… Все казалось слишком обычным и неподходящим для этого удивительного места, для горного солнца и ветра, для воздуха, в котором хотелось парить, как птица.
Внезапно ее взгляд упал на вывеску напротив. «Парикмахерская…»
Какое-то время Таня стояла и колебалась. Потом, поежившись от холодка в груди, решительно зашагала туда.
Через минут сорок оттуда медленно вышла девушка в такой же блузе и джинсах.
Ничем, кроме наряда, она не напоминала Таню. У нее были маленькая круглая голова и черные, как смоль, мальчишечьи волосы. Ветерок немедленно принялся знакомиться с ними, взлохматив короткие прядки против шерсти.
Подняв тоненькие брови, такие же черные, как и шевелюра, девушка смотрела прямо перед собой. Казалось, она никак не могла чего-то понять.
— Вот я теперь какая, — сказала она задумчиво. Подошла к той самой витрине и долго, долго вертелась перед ней, глядя на себя и так, и эдак, и слева, и справа…
Потом вдруг прищурилась и вытянула шею, увидев кого-то в голубом отражении.
Сзади, у нее за спиной по тротуару шел рыжий парень. Это был позавчерашний Шварценеггер.
Девушка развернулась к нему, тряхнула стриженой головой, по-хулигански задрала носик — и крикнула по-немецки:
— Эй! Ты уже умылся?
Шварценеггер застыл, обвел взглядом полупустую улицу — и увидел взъерошенного мальчишку в джинсах.
— Я? А что, от меня плохо пахнет?
— Тут не слышно. Надо подойти понюхать, — заявил мальчишка, подходя к нему.
— Ты говоришь с акцентом. Приехала на фестиваль? — сказал Шварценеггер, любуясь гибкой фигурой.
— А ты не узнаешь меня?
— Представь себе, нет… Но ты хотела, кажется, меня понюхать.
Таня подошла совсем близко к нему и, хрюкая, обнюхала со всех сторон:
— Тааак… Пахнет мазутом.
— Мой отец говорит, что от всех мальчишек должно пахнуть бензином и машинным маслом, а не парфюмом. Но я не послушался его и снова намазался дезодорантом, — виновато развел руками Шварценеггер.
Он улыбался как-то совсем иначе, не так, как позавчера. Таня смотрела на него во все глаза. От собственного нахальства у нее кололо в носу.
— Мы виделись на фестивале? Постой, я, кажется, догадываюсь. Ты… ты была одной из моделей, да?
— Теплее, — протянула Таня с мефистофельской усмешкой.
— Так! Теперь попробую угадать, какой. Наверно…
— Все равно не угадаешь! — танцевала вокруг него Таня.
— Ты права, — сокрушенно ответил Шварценеггер. — Не могу тебя опознать.
— Тогда… может, к тебе вернется память, если ты закончишь то, что не закончил позавчера?
— А… а что я не закончил позавчера?
— У вас все парни такие тупые? Пойдем — напомню, — Таня схватила его за руку и потянула за собой. Тот, гримасничая, потащился за ней.
— У тебя такой вид, будто ты тащишь меня в клетку с тигром…
— Так и есть. Ррррры! — рыкнула на него Таня, и тот комично зажмурился. — Страшно?
— Уже да. Рыкни еще раз, чтобы было страшнее.
— Рррррррыыыыы! — заревела Таня и закашлялась. — Кха-кха-кха… Он со мной, — кинула

Случай на вечеринке

Моя маленькая чистая девочка

Одноклассницу в заветную дырочку