о лицо своей милой; сдавливает свою грудь, наклоняет к ней голову, прикусывает сосок… Боль и наслаждение схлёстываются воедино в самой её сердцевине, Вика глухо вскрикивает, стонет… но не разжимает зубы, не выпускает грудь изо рта, а лишь сильнее сдавливает её, словно стремясь наказать себя за что-то, известное ей одной…
Ей нужно совсем немного: она и так возбуждена тем, что вытворяла с Ирой несколько минут назад, поэтому очень скоро Вика выпускает изо рта многострадальный сосок, кричит и оседает безвольной куклой на кровать. Ира дышит тяжело, словно пловец, на последней секунде вынырнувшей с опасной глубины, но в глазах плещется радость, удовольствие от подаренного наслаждения.
Но эта радость тут же сменяется очередным витком накатывающего наслаждения…
Вика не хочет оставаться в долгу. Сегодня они словно соревнуются между собой в том, кто глубже и дольше останется в памяти друг у друга. Вика разворачивается лицом к Ириным ножкам, ложась в классическую позу 69, и принимается с каким-то остервенением ласкать её влагалище. Ире ничего не остаётся другого, как ответить тем же.
Сдавленные полузадушенные всхрипы… полувскрики… полустоны… неизвестные языку междометия, звукосочетания…
В очередной раз доведя друг друга до пика, обе откатываются, полностью выжатые, на разные стороны кровати. Через минуту-две Ира подползает к Вике, целует её — это даже не поцелуй… так щенок тычется мокрым носом в руку своему хозяину в ответ на ласку — и обессилено засыпает. Сил нет ни на что…
* * *
Ночь. Кухня.
Вике не спится. Она сидит у окна, курит — она очень редко курит… Смотрит на город… чужой город Азовск… Ещё не так давно он был для неё чем-то вроде места для сафари, где она расслаблялась и отрывалась на полную, не оглядываясь по сторонам, не обращая внимания ни на кого. А теперь… она смотрит на спящий, загадочный город со внезапно возникшей симпатией: теперь он для неё связан с Ирой.
«Да, Вика… кажется, и на тебя нашлась охотница. Вот и тебя поймали в сеть — красивую сеть искренности, доброты, открытости, эмоциональности… Но как? Что такого в этой девочке, что ты уже в шаге от того, чтобы в неё влюбиться? —
А разве непонятно? Ты разве не видишь, что она — твоё прошлое? Ты не понимаешь, что она — тот осколок, отзвук, отблеск счастья, который когда-то подарил тебе Дима? Того счастья, которое потом так жестоко, безжалостно и, главное, мимоходом убили?… А ты на это счастье — сверху, в позе наездницы… все потребляешь, все стремишься получить удовольствие для себя, как стерва последняя. Хотя… разве другое от тебя уже можно ждать?… А ведь эта девочка и не поняла ничего, и глаза ее светились таким счастьем за тебя… она смогла, у нее получилось подарить радость, и для нее это так ново…»
Вике вдруг становится так стыдно за то, что она поддалась своим желаниям, своей похоти, что она невольно начинает искать себе оправдания: «Вообще-то я её за язык не тянула. Она сама так захотела. И почему я должна была отказываться? Всё правильно: ей хорошо? — пусть и мне хорошо будет. Что в этом плохого-то?… —
Девочка, а ты ничего не перепутала? Ты только что сама говорила, что она — это твоё прошлое. Она, а не та сучка Анька, с которой вы два месяца назад чуть ли не оргии устраивали… Это её можно было страпоном драть на глазах у парней, которых вы тогда подцепили. А Ира — совсем другая… Она — как ты в 18 лет. Как Лёша. Как Дима… Они тебя такой знали? Такой расчётливой, похотливой, играющей со всеми дрянью?… —
Моралистка, блин, выискалась… Это моя жизнь, ясно? Я уже взрослая девочка. И живу я так, как живётся, как привыкла жить. Как надо жить — чтобы выжить… И при чём тут Лёша, Дима? Это — совсем другое —
Нет, Вика. Это — всё одно, всё то же самое. И не надо от него прятаться — глупо. Ты только что, считай, использовала сама себя. И как тебе, хорошо — быть настолько законченной сволочью?…»
«Я не дрянь, слышишь, ты? Я не сволочь!!!» — мысленно кричит Вика сама себе, и краска заливает её лицо. Она как бы со стороны видит всю себя — в клубе, в квартире, на кровати с Ирой — и ей внезапно становится так стыдно… Ей хочется вскочить с места, бежать в комнату, разбудить девушку, просить у неё прощения на коленях, целовать ей ноги… Она будет спрашивать, успокаивать, не понимать, может, даже испугается… но Вика-то всё понимает. А Ире… Ирочке… Иришечке… ей не надо понимать того, что Вика понимает о себе.
Лишь бы она простила…
Вика тушит сигарету, встаёт и идёт в комнату, подходит к кровати, смотрит на счастливую спящую Иру, и её накрывает ещё одна волна — смятения, радости от того, что она кого-то — хоть на одну ночь — смогла сделать счастливым человеком. Это — уже не просто удовлетворение похоти, желания тела и страсти, а то самое, от чего заходится и останавливается сердце, пропускает удары и замирает, прислушиваясь к дыханию рядом. «То самое»… такое простое… такое главное… такое близкое… такое далёкое… Ирина улыбка, Ирино счастье заслоняет всё, что было после Димы, и окунает в то, что было с ним — такое прекрасное, такое недолгое.
Вика наклоняется и нежно целует Иру. Та, не просыпаясь, хватает её руку и прижимает к себе, словно боясь отпустить, боясь потерять. Девушка чувствует, как на её глаза наворачиваются слёзы. Она осторожно ложится рядом с Ирой и превращается вмаленькую, безмятежно счастливую, распластанную в неге от близости теплого, живого, человеческого и человечного девочку.
* * *
Где-то под утро…
Комната. Кровать. Две девушки.
Одна нежно прижимается к другой, свернувшись калачиком, уютно устроив свою русую голову на руку лежащей рядом. Другая — черноволосая — грустно и ласково смотрит на неё, боясь пошевелиться. Рука затекла, но она не чувствует этого.
«Вот она, рядом — нежный, доверчивый, маленький котенок… Блаженно улыбается во сне. Интересно, что ей снится?… Какая же у неё улыбка красивая… Как же хочется ей все рассказать — про брата, про мужа, про игры… всё-всё-всё! Оставить ее себе, приходить домой и с ходу врезаться в эту ласку, что затопила меня сейчас. Всегда. В этот простой, чистый и светлый мир. Господи, какой же дурак ее муж! Ведь испортит же ее — научит ненавидеть, бить под дых, быть злой, быть стервой… Ну, а я? А я-то сама какова? Надолго ли меня хватит, меня — в этом чистом и светлом? Да и смогу ли я уже быть в нём?… — Насмешливая обречённая улыбка трогает уголки губ. — Как скоро я побегу к своим Пашам, к этим Михаилам Николаевичам? Как скоро начну ей делать больно — так же, как и другим?… Так стоит ли?… Лучше ведь сразу, сейчас… Нет, не сейчас. Утром. Все решится утром. А сейчас… пусть ещё продлится сказка… Радость моя, девочка ласковая, какая же ты вкусная… какая же ты далёкая!…»
* * *
Утро.
Квартира. Кухня. Две девушки.
Одна только что вышла из душа и сидит у стола, закутанная в полотенце; вторая полностью обнажена. Они завтракают. На тарелках — омлет с поджаренной колбасой и майонезом. На столе — две чашки кофе с печеньем.
— Ты всегда так по дому ходишь? — спрашивает Ира Вику, имея в виду наготу. Та в ответ кивает. — И не стесняешься?
— Кого стесняться-то? — Вика искренне удивлена. — Я — у себя дома.
— Ну это да, конечно, но другие дома близко. Легко подсмотреть…
Вика откладывает в сторону вилку, встаёт, подходит к окну и, слегка дурачась, грациозно потягивается, заводя руки за голову. Постояв так с минуту, девушка поворачивается к опешившей Ире, опирается о подоконник и, глядя на неё с озорной улыбкой, отвечает:
— Ну и что? Ты думаешь, мне есть чего в себе стесняться? — Ира не находит что возразить, а Вика продолжает. — Пусть стесняются те, кто подсматривать будет. Им захочется подрочить? — да пожалуйста, сколько влезет. Пусть мечтают обо мне и дрочат. Пусть делают со мной в своих фантазиях всё, что угодно. А я люблю чувствовать себя свободной… — «Хоть в этом» — грустно заканчивает она в мыслях свой вызывающе-гордый спич.
Восторг в Ириных глазах вызывает у Вики прилив нежности. Она подходит к девушке, ласково гладит её по волосам и целует; затем возвращается на место. Завтрак продолжается.
Ира ест, улыбаясь чему-то своему — губами, глазами, всем своим существом. Вика догадывается, что именно она хочет сказать, и в самой глубине души просит её не говорить ничего — «не надо, Ир, прошу тебя… не усложняй ничего, мне и так сейчас тяжело… « Однако девушка, видимо, собравшись с мыслями или решившись, переводит взгляд в сторону окна и задумчиво, слегка запинаясь, говорит:
— Знаешь… я как-то странно себя чувствую… Ведь ещё вчера мы друг друга совсем не знали. Такими
чужими были. Ты… ты вообще как инопланетянка — такая… даже слов не подберу. Я… я — обычная девчонка, каких тысячи. Нормальной ориентации. И… и вот у нас с тобою было… — она замолкает, слегка краснея, словно внезапно потеряв нить размышлений, но тут же справившись с собою, продолжает: — Вроде бы я сейчас должна стесняться, мне должно быть стыдно, я должна сейчас бежать отсюда — и чем дальше, тем лучше… А вот ничего этого мне делать не хочется. Понимаешь?… Мне — не стыдно. Ни капельки. Мне так хорошо… И домой идти… — она переводит взгляд на Вику и осекается: в её глазах стоят слёзы. Ещё секунда, две…
Ира вскакивает с места, огибает стол и подлетает к Вике:
— Ты чего?
Она обнимает Вику, прижимает к себе; та утыкается носом в полотенце на груди… Ире даже слышатся всхлипы, но буквально через минуту Вика отрывается от неё. В глазах уже нет слёз — только небольшое покраснение. Ира слышит негромкое «Всё хорошо… хорошо… Мне с тобой тоже очень хорошо было… « Затем почти обычным голосом, не давая, не позволяя Ире догадаться о её настоящих чувствах, Вика произносит:
—

Юля — тайные желания

Ах, Куба!

Из последнего в поезде