охнув, вдвинулась до упора — вся — без остатка — в какую-то неизвестную для нее прежде область сознания. Плотно прижавшись всем телом, Томочка осыпала Иллариона коровьими, влажными поцелуями. «Ангел мой — спаситель! Щекастого сынишку рожу, назову твоим именем, понимаешь?» Илларион кивнул ресницами, а через девять месяцев он услышит словно доносимую ветром фразу: «Моя лилипуточка, приди ко мне…», а с ней — бесстыжие, сладкие сны первой незапланированной, казалось, случайной супружеской измены…
В душе Илларион отводил Оленьке особое место как «райской отраве», в которой «резали слух тромбоны и мешавшие ему запахи ненавистных ирисов». И, скорей всего, он просто устал от неуместной сложности. Спорить, доказывать свою правоту Иллариону совсем не хотелось даже в мысленных виражах. Пусть Оленька и начитанная, и умная, и, разумеется, из достойной семьи, но быть с ней — теперь ему казалось наискучнейшим занятием и, главное, трусливым самообманом.
Илларион злился, даже когда подходил ко святому Причастию. Он мстил Оленьке за то, что не чувствовал в ней природу, а в себе ее отражения. «На удивление быстро я ее разлюбил, будто проснулся…» Ему казалось, что он способен ударить, избить Оленьку, сломать ее, как ненужную куклу, которую нельзя переделать или подчинить своему любострастию. И в своих записях, которые он ей подсовывал для прочтения, он нарочито кощунственно использовал заборные вульгаризмы лишь для того, чтобы испортить, растлить, распять ее под себя, оправдываясь тем, что-де это правильно, дескать, это нужно, полезно для взросления ее организма, — а по сути Илларион хотя и старался, но не простил ей… иронию, брезгливую тень ухмылки, с которой Оленька вернула ему тетрадь в тот памятный вечер в родительском доме на празднике Рождества. И былая восторженность его расплескалась, просочилась в подземное, мрачное русло апатии и злобного раздражения.
Настасья Петровна, наконец, вышла их храма. Не взглянув на Иллариона, она молча как тень прошла мимо, но возле бани, не выдержав, оглянулась, и… «слава Богу» не нашла Иллариона на месте.
— Ох, Настя-Настя, какая ж ты — сука!
***
Далеко за полночь Оленька запнулась о ковер и чуть было не проехалась по нему носом, однако вовремя ухватилась за перила и удержалась.
— Лягушонок, — крикнул Илья Антонович снизу, — когда ты научишься смотреть под ноги?!
Дед объявился навеселе в гостиной с букетиком васильков и какими-то свертками. Оленька, перепрыгивая через несколько ступеней, кинулась к нему на шею, обвила ногами, сцепив их у него спиной.
— Дед мой… — она целовала ему лицо, — ты приехал, наконец-то, родной.
Оленька заплакала, и растроганный Илья Антонович кинул свертки и, подхватив внучку, скрестил свои большие, удобные ладони под ее сорбоннистым задиком.
Фамилия Знаменских в основном состояла из именитых людей. Круг общения минимальный. Дед, Илья Антонович Знаменский — академик, профессор, автор множества разнообразных научных подвигов, руководитель перспективных разработок в генетике, но также один из создателей молекулярных машин, на первый взгляд производил впечатление мучителя и тирана. Однако студенты его уважали, хотя и боялись, но зато Оленька трепетала. Внучка немела в его присутствии, когда имела возможность наблюдать его ауфтакт — жест, предваряющий его непоколебимое желание чего-либо. Оленьке безумно нравился порой заносчивый щетинистый душка и то, как дед экипирован в свободный, без вычурностей, летний легкий костюм из темно-сиреневой мягкой ткани, и то, как он двигался: мужественно и в то же время естественно. Оленьке импонировало, как дед сопел, раскуривая свою инкрустированную серебром старинную костяную трубку, заполняя ее экзотическим, дорогим табаком с примесями меда и чернослива. Он, словно миссурийский шаман, обволакивал ее своим истинно мужским обаянием, и лишь с ним Оленька ощущала вариативный духоподъемный экстаз каждый раз. Наверно, поэтому при встрече с дедом она таяла, точно льдинка в земляничной воде…
— Сидно, осень сидно, — безбожно коверкая русские слова, произнесла Анита Мейк, перейдя на слабый французский, — unе jеunе fеmmе а hоntе d’ассrосhеr un hоmmе, mêmе si сеt hоmmе еst vоtrе grаnd-рèrе (молодой особе стыдно висеть на мужчине, даже если этот мужчина ваш дедушка).
Знаменские переглянулись.
— Когда она успела подкрасться? — спросила Оленька торопливым шепотом у деда, когда тот, недоуменно пожав плечами, аккуратно спустил внучку на дубовый паркет.
Не глядя на экономку, Оленька демонстративно подняла с пола цветы, свертки и, хмыкнув, победоносно, с вызовом во взоре поднялась к себе распаковывать сувениры.
— Мадам Мейк, — твердо, но в то же время галантно, перейдя на французский язык, процедил сквозь зубы профессор, — впредь прошу не высказываться, что годно, а что негодно делать мне и моей внучке пусть даже в вашем присутствии.
— Но, господин…
— Я сам кого надо одерну, если в этом будет необходимость.
— Мадам Ольга в сердце с похотью, и бегает в юбчонках, и виснет, извините, на вас, как ленивец на лианах. Как хотите, но эти ваши… «доверительные отношения», на мой взгляд, недопустимы в нормальном, цивилизованном обществе!
— Сказано — сделано. Ступайте, — отрезал Илья Антонович.
— О Бог мой, разумеется, это не мое собачье дело, но вам не следует вести себя так… так… легкомысленно! Ваша внучка вполне себе взрослая, а ваша фривольность по отношению к ней есть скудно прикрытая блажь, которая пагубно скажется в будущем.
Анита Мейк хотела продолжить, но Илья Антонович резко поднял указательный палец вверх, приостановив, таким образом, фонетические излияния миниатюрной кореянки французского происхождения.
— Ваша задача, сударыня, содержать дом в порядке. Понятно? И… — профессор запнулся, когда почувствовал в себе любовные прелиминарии, увидев, как Анита Мейк демонстративно распустила кушак свободного пеньюара, глядя ему в глаза.
Оленька не была недолюбленным ребенком. Обожание влиятельного строгого деда с лихвой покрыла любовь родителей, которых она не знала. Свою мать Оленька помнила смутно, и частенько, блуждая по огромному дому, в котором она родилась, девочка находила упокоение в книгах. В огромной «дедовской» библиотеке, спасаясь от бессонницы, она зажмуривала что есть силы глаза и пыталась вспомнить лицо женщины или хотя бы ее силуэт, склоненный над ее колыбелью. Но все было, точно в тумане. Как в детстве, подолгу Оленька валялась на кровати и смотрела, смотрела… неотрывно в потолок, пытаясь понять, где у деда есть тайники, в которые он усердно прятал ее и родительское прошлое, и, главное — почему? Она несколько раз честно пыталась выудить у деда информацию о родителях, но он был непреклонен и становился мрачнее тучи, менялся в лице, и в такие минуты из него ничего нельзя было вытянуть. А пока Илья Антонович таращился на пышный ильм экономки, Оленька ждала — ждала своего часа…
— Река найдет море. Я удобная для вас женщина, как необходимая вещь, всегда под рукой, лишь стоит тебе позвонить в колокольчик — я тут как тут.
— Анита — вы, ты…
— Зачем обманывать себя? — Встав на колени, женщина провела рукой у него между ног. Профессор напрягся. — В царстве совести можно любить человека и душу.
— Анита, ты, вы — вы… ничего не должны, встаньте, сделайте одолжение, прекратите…
— Я знаю ваше великодушие, и пусть я всего лишь… прихоть, лекарство от скуки, но… прикажите, и я целиком стану вашей.
— Миссис Мейк…
— Не чурайтесь. Расслабьтесь, мой господин. Я благодарная женщина, — она обхватила профессора снизу.
— Чертова кукла!
Тело Ильи Антоновича сотрясалось, его будто бы спихнули в кипящий котел, в котором он захлебнулся.
— Поначалу я огорчалась, переживая холодность и даже агрессивную отчужденность к себе. Конечно, думалось мне, я… в чужом доме, в таинственной, дикой стране, как на празднике Хоулинг Вульф; на лицах новых людей — суматошные маски, выражающие заскорузлость и духоту, в то время как вы…
— Встаньте, Анита, прошу вас… Наконец, нас могут увидеть!
— Скучно выслушивать пошлости богатых жуиров, а в подавляющем большинстве откровенных придурков. А ведь все они считают себя специалистами высочайшего ранга. И да, приходилось сносить вольности отчужденных, непристойных глаз. А тут — я ваша рабыня, служанка, к тому же взрослая женщина, и мне хорошо, о, мне безумно хорошо возле вас! Я многое могу дать вам как мужчине. — Анита провела языком по мужской плоти. — Это лучше, правда, чем созерцание голой задницы вашего лягушонка?
Илья Антонович рассвирепел и хотел оттолкнуть экономку, но та уже прилежно погрузила залущенное животное себе в глотку до самого паха и проделала это с ним несколько раз — и даже слишком активно.
Закинув назад голову, профессор забылся.
— Какой же ты мой, — шептала Анита мечтательно и мелодично, будто играла на флейте.
Стоя со спущенными брюками, профессор с нескрываемым презрением смотрел на свою экономку и на то, как она умело работает языком. Однако фраза, брошенная в сторону его любимицы, злила его до предела, но — счастье наспех было прекрасным — значительным…
— М-м… — сопя носом, Анита Мейк стонала, а в наивных скобках спросила: любишь так, да, котик?..
Илья Антонович схватил экономку за волосы и по-хозяйски рывками оттащил в подсобку распушенную, полуголую женщину, а схватив ее двумя руками за горло в узком проходе между стеллажами с кухонной утварью, прошипел:
— Если я еще раз услышу что-то подобное про Оленьку, вы никогда, слышите, никогда не появитесь в моем доме!
Он, грубо развернув женщину спиной к себе, силой нагнул, задрал подол…
— А! А!.. — узкие от природы глаза женщины распахнулись, точно громадные бархатные пионы.
Профессор вымещал злость с такой силой, что на полках тряслись банки со всем содержимым. Лоно Аниты Мейк оказалось настолько влажным, что не составляло никакого труда наказывать её в таком положении. Профессор осатанело – крепко держал молодую женщину то за шею, то за волосы, двигаясь, успевал неустанно твердить: «Никто, никто, никто не смеет косо смотреть на мою семью!» И под занавес, не находя золотой середины, профессор, подобно взбешенному барану,

Почему всё так

Анна

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОНАНИСТА 1. В плену у балерин