Макса в губы.
— Э-э, — Раай запнулась, — извините, Максим Александрович, я не мешаю?..
— Раай, ты не мешаешь, ты — мешаешь себе. Пожалуйста, продолжай, но только… без заумных словечек, договорились?
— Да, Максим Александрович, я поняла.
— Итак!
— Итак, мы знаем, что всякий язык основан на принципах мышления и полностью его отражает. Язык, свойственный людям, подчиняется бинарной, то есть двоичной логике: да — нет, истина — ложь, добро — зло; следовательно, везде есть механизмы сомнения в истинности или ложности, субъективность понятий, например, что для одного истина, для другого может быть ложью, однако двоичность у всех одинакова. У всех, кроме Тода. В их языке существует третий элемент, например, истина — ложь, что одновременно является и истиной, и ложью, причем не субъективно для кого-то, а абсолютно объективно и самостоятельно…
Раай замолчала, видимо, для того, чтобы смысл сказанного лучше усвоился.
— Честно говоря, в моей голове как-то… не укладывается третий элемент теории Тода, — сказала Оленька, глядя в глаза Максу. — Это уже не бинарная логика, а, возможно, более высокий уровень, то есть троичная логика, насколько я могу понимать, или первая ступень многозначной?
— Да, многозначной, — ответила Раай. — Или: «Планетариум мысли!»
— Но тогда представляете, насколько усложняются все дальнейшие рассуждения и выводы?
— Однако и возможностей гораздо больше. — Раай как бы воодушевилась, переведя голос в более высокий, но бархатистый регистр. — Человечество подошло к этому открытию только в двадцатом веке и только в высшей математике. Сейчас на такой логике строятся продвинутые компьютерные программы, а Тода используют многозначную логику, как выяснялось, тысячи лет. Этот вопрос сильно интересует и лингвистов, и математиков, но однозначного ответа пока нет, если не считать гипотезы о том, что некогда существовала высокоразвитая цивилизация, которая создала искусственный язык и привила его одному из примитивных племен. У Тода завтра было вчера, то есть будущее находится сзади, а прошлое впереди. И, наконец, главное: народ Тода миролюбив; у него нет и, особо хочу заметить, никогда не было никакого оружия. Они единственные такие на Земле.
— Кстати, — Максим Александрович обвел жестом внутренний интерьер здания, — Раай самостоятельно спроектировала это великолепие, и, насколько я помню, в считанные секунды.
Кожа синтетической женщины сменила свой цвет с золотистого загара на голубой с искрами, и Оленька ощутила тонкий, приятный аромат неизвестного ей мускуса.
— Здесь нет ничего от меня, — склонив голову, скромно ответила Раай, — лишь компоновка стратегии и несколько произвольных позиций. Я просто-напросто скопировала графические «Архитектурные фантазии» Якова Чернихова. В противоположность искусству Востока, носившему на себе характер суровости, мертвенного символизма и неподвижности — искусство греков в древнем мире было первым проявлением живого, свободного художественного творчества, проникнутого стремлением к совершенству. — Раай развернула коротко остриженную голову в сторону Оленьки. — Подобно вашему кливиджу, Оленька, который достоин всяческого восхищения. — И добавила через какое-то свойство пространства: — Простите за вольность.
— Нет, ничего. Мне приятно такое услышать — от женщины.
— Ваше декольте — изящно и романтично, как дольмены Ирландии.
Оленька улыбнулась в ответ на легкое рукопожатие Макса чуть выше локтя.
— Раай, — произнес Макс, стараясь изо всех сил казаться спокойным, — можно задавать любые вопросы; она — интеллектуалка!
— Любые? — переспросила Оленька. — Тогда… м-м… чем пахнет шоколад? Почему велосипед не падает? Отчего космос черный? Что такое варички яренные, и… что станет с муравьем, если его скинуть с высоты десять тысяч метров?
Раай улыбнулась, замерла и, с удивлением взглянув на Оленьку, бесшумно проследовала между хрустальной колоннадой и ажурной решеткой зимнего сада, жестом призывая следовать за собой. Искусственный покров искусственной женщины на минуту стал прозрачным, и можно было увидеть весь внутренний, технологически сложный, структурный, однако очень подвижный и точно живой состав Раай. Она будто искрилась, благоухала, завораживала, гипнотизировала своим телом, и в какой-то момент Оленьке стало не по себе, заметив на Раай пытливые взгляды Макса. Но с жаром его крепкой, мужской длани она как бы втиснулась в странное, неописуемое торжество; ей стало так хорошо, что даже в глазах потемнело. У Оленьки появилось ощущение, схожее с посадкой авиалайнера высшего класса; в голове закрутилось: «Дамы и господа, наш самолет благополучно совершил посадку…» Захотелось аплодировать пилоту…
— О Господи!
Макс перевел взгляд на Оленьку.
***
После службы Илларион ожидал родную тетку своей жены — Настасью Петровну, пристроившись на краешке замшелой скамьи в тени вековой, раскидистой ели. Беспрерывная смена настроения во время стояния в храме, как мелькание цветных репродукций, качественно преобразила настроение Иллариона. «У мужчин сложная и во многом опасная жизнь; женщины летят на огонь и буквально гасят его своим неимоверным количеством». Вот и теперь он машинально теребил затасканный, рептильный галстук, ерзал и перебирал в памяти: Таню-Танечку, Наташу-Наташеньку, медичку Тамару и жену — невольно совмещая их в каком-то оригинальном коктейле из полуснов и незавершенных, порой мутных, непристойных видений в алькове нецензурных парений и планов лубочного простака. И, как ни старался Илларион, он ничего с этим поделать не мог. Он окончательно убедился, что ему по душе полигамия, языческая раскрепощенность, о которой он так и не решился поведать своей Оленьке. Илларион даже вздрогнул, когда в его воображении, точно по волшебству, материализовалась Тамара — Тамарочка — сисястая, плотная, аппетитная медицинская сестра, которая не так давно готовила его к хирургической операции. Илларион никогда не забудет, как, напевая «Миллион, миллион…», Томочка яростно брила ему пах и живот…
— Тамара Сергеевна, — Илларион приподнял голову скрещенными на затылке руками, — есть у вас голос второго лица?
Не размыкая губ, Томочка выдала дребезжащим дискантом: «Моя лилипуточка, приди ко мне! Побудем минуточку наедине!»
— Ого! Как это вы делаете?! — сморщился Илларион, притворяясь, что превозмогает стыд в тот момент, когда медичка, находясь в легкой прострации, по-своему оценивала щекотливую ситуацию.
— Запросто — в цирке могу выступать! А вот, что… с принцем делать, а, юноша? — Томочка сжимала крепким обхватом возбужденный писун Иллариона у самого его основания и трясла им, словно сарделькой. — У-у, мальчишечка!
Из операционной в палату Иллариона привезли только под вечер. Голышом, будто тряпичную куклу, санитары бесчувственными манипуляторами, впрочем, бережно переложили его на кровать, пока Томочка под конусом света настольной лампы внимательнейшим образом изучала индивидуальный медицинский сайт пациента: «Илларион Викторович Снегирев, год рождения — подходяще, группа крови — что надо, резус фактор — угу, хроническое воспаление среднего уха — радикальная операция… поступил в состоянии средней тяжести с многочисленными гематомами в области грудной клетки, повреждение ребер, сотрясение головного мозга, разрыв селезенки…»
В коридоре скрипнула дверь, дежурная оглянулась.
— Гордеев — куда?
— Поссать…
— Дымить на лестницу, вниз, в вестибюль — марш!
— Ну, блин, Томочка…
— Кому блин, а кому Тамара Сергеевна! Ясно тебе, Гордеев ты мой!
— Ясно, — буркнул Гордеев, — припомню тебе — тухлый салат…
Еще утром Томочка не спустила бы эдакое хамство ни от кого, однако сейчас ее сковало одно, но прямо-таки роковое размышление: «Изменять? Не изменять? Томочка тяжело вздохнула: не было у нее с мужем детей, и чем только она ни завлекала своего Леонида; восемь бесплодных лет ожиданий, слез, скандалов со свекровью, ЭКО…
— Снегирев, сосредоточьтесь: вы по-прежнему утверждаете, что нападавшие — эмигранты?
— Да.
— Откуда такая уверенность? — следователь щурился, протирая очки. — Вы отдаете себе отчет в своих подозрениях?
— Да, били скопом.
— Хорошо-с, так и запишем. — Следователь невысокого роста, сорокалетний с виду мужчина в клетчатом пиджаке и помятых заляпанных маслом брюках, с безволосой, похожей на тыкву головой продолжал горячиться. — Черт!
Он записывал показания по старинке перьевой ручкой и теперь тряс ею, оставляя на полу и на простынях чернильные многоточия.
— Сударь, полегче, здесь все-таки не камера пыток, — дружелюбно попыталась вмешаться Тамара.
— Да… не лезьте вы! — зыкнул следователь, багровея от злости. — Вон из палаты!
— Что-что?.. Что?!
— Вы мешаете следствию! Ясно вам?! Курица…
Гордеев инстинктивно вжал голову в плечи, когда Томочка со стеклянистой ухмылкой на своих чутких губах, встряхнув как следует следователя за воротник, повлекла его, будто бумажный кулек, в коридор, где все завершилось травматическим фактом.
Тамару уволили, однако перед тем как уйти, на прикроватной тумбочке Иллариона явился как будто бы невзначай высокий хрустальный стаканчик с высококалорийным ароматным напитком.
— Гоголь-моголь?! — воззрился на лакомство скуластый Гордеев.
— Доктор прописал! — заключила Тамарочка.
И, надушенная против всех ароматических правил, взглянула на Иллариона, выразив зыбкий огонь страсти как бы на вершине отчаянного и вместе с тем решительного скачка.
Ночь в перевязочной — сумрак, всё тот же запах карболки, прохладный зад Томочки будто прилип к его бритому паху. Илларион наблюдал, как трепетали слегка приоткрытые губы сестрички. Он нежил, ласкал ее упругие, действительно красивые, какие-то… мессианские груди, натыкаясь на твердые небольшие сосцы, пока Томочка негромко стонала от вожделения. Иллариону безумно хотелось приподнять Томочку над собой, но: «Нет! — протестовала она, — тебе нельзя, нельзя напрягаться. Лежи. И люби. Я сама…» Раздвинув бедра, наездница буквально нанизывала себя на него, раз за разом шепча: «Охуительно! Супер! Чудо мое, чудо! Ты — божество, лучший! Я справлюсь! Ты справишься! Бог простит!» Томочка почти задохнулась и разревелась, когда,

Неудавшаяся мусульманка

Все что произошло в отпуске остается в отпуске

Моя молодость