заходясь в своем отчаянном состоянии пленницы, выражая это высоким, тревожным тремором, блестящих, точно сделанных из тончайшей слюды, отполированных крыльев.
— Негодяйка, долго мне за тобой гоняться? Кыш! Лети прочь! Кыш!..
За окном послышался благовест. Из комнатки на первом этаже сестринского дома Настасья Петровна не могла видеть, но знала наверняка, что на звоннице сейчас Катя Маркова. Бывшая сценаристка, сорокалетняя баба с рыхлым, отвислым задом и выпученными, как у дохлой рыбы глазами, быстро крестясь утирала слезы платочком. Фанатичная набожность Марковой потрясала. Настасья Петровна также не первый год в храме, однако, не было в ней даже малой толики той веры и такого рвения к службе как у дебелой, гунявой Катьки Марковой с непомерно большими ступнями.
Регентша чертыхнулась и попросту придавила муху стопкой нотных листов.
— Вот тебе, гадина, получай! Я дала тебе шанс! А теперь, тварь, протирай за тобой стекло, да?
Настасья Петровна в сердцах щелкнула мушиным трупиком, но тот, как назло, отскочив от окна, цепко прилепился мохнатыми лапками к крахмальному, свежему фартуку церковного одеяния Настасьи Петровны, оставив под собой кровяное пятнышко вперемешку с желтоватой кашицей.
— Блядь! — хлестко ругнулась Настасья Петровна в тот миг, когда в комнату гуртом, шумно вбежали клиристки. — Распевайтесь без меня. Я… мне… я скоро…
Плотно прикрыв за собой дверь, Настасья Петровна рванула с себя фартук с неистовой силой будто он был с прокаженной. За стеной прозвучали первые аккорды сольфеджио. В душе Настасьи Петровны разлетелся, кажется, целый рой диких пчёл. Женщине трудно было успокоить в себе женщину. Развилины памяти разлились будто вешние реки. Бешеные псы похоти гнались за ней, скалились, душили ее огневое сознание и особенно тело. Однако Настасья Петровна нашла в себе силы, трижды энергично перекрестилась, мельком взглянув на образ Пречистой, а после уставилась в зеркало.
Длинные, пшеничные волосы вольно рассыпались по плечам, как только вдова развязала косынку. Двигаясь как бы на мысленных цыпочках, бывшая генеральша прикоснулась к щекам, на которых вспыхнула ее природная чувственность. Настасья Петровна потеребила мочку левого уха, а, склонив голову, погладила изгиб шейки. Беспомощный подбородок дрожал. Под серым сукном платья ее проняло: набухли будто почки сирени, тугие сосцы…
— Настасья Петровна, — в дверь постучали, — зовут: служба…
— Иду! — голос Настасьи Петровны сорвался будто она отозвалась из могилы. — Служба, как в армии…
И вновь, точно удар в подвздошные кости. Свадьба племянницы Оленьки перешла в перелетную, фантомную фазу. Гости перемешались, растормошились (в особенности супруги со стажем) ввиду того, что их бравый начальник по-отечески пошутил, вложив в последнюю фразу явно фривольный оттенок. Что, впрочем, не помешало в минуту общего замешательства кому-то пройтись дерзким аллюром по крепдешиновой спине и заду его половины. Настасья Петровна в полуобморочном состоянии поначалу заметалась в умственном лабиринте порочного кошмара, однако, по-военному она мгновенно ориентировалась, и вызов был принят. В погоне за грезой генеральша проворно вложила свою окольцованную длань кому-то за гульфик. И незаметно для окружающих она несколько раз интенсивно сжала паллиативное, мощное его содержимое, что по смыслу сложилось в ответное: «SОS».
— Вот ужас! Как людям в глаза смотреть? Что скажешь, Настасья Петровна? — спросила Настасья Петровна у своего же раскрасневшегося, зеркального отражения. Но затем она, приподняв длинный, серый подол, медленно обнажила «все ещё ножки», однако в грубых, шерстяных чулках до самого верха. Зато выше — она с удовольствием показала сама себе алые кружевные штанишки в обтяжку с едва заметной влажной ложбинкой в середке.
Мягкая сила всосала женщину всю… без остатка, и потащила, и понесла, точно на перепончатых крыльях в омут полузабытых, запретных и дерзких терзаний. «Развратница! А вот и нет! Самое обычное желание маленькой птичьей правды без ханжества и лицемерия». Настасье Петровне, действительно, не было стыдно отстаивать свое, бабское счастье и прочие радости жизни. Это вопрос принципа, поскольку благодаря «ненаучным знаниям» она не раз и не два, и не три, но все же спасла мужа от пьянства, разгула, истерик, и какой-то немыслимой — вселенской, порой, злонамеренной женской похоти.
Лицо регентши сморщилось будто от едкого, табачного дыма. Настасья Петровна часто моргала. Ей нестерпимо захотелось реветь. Вспомнились детство, прежде роскошная, старинная дача под Гусь-Хрустальным, консерватория, в которой преподавал ее дед. В задумчивости Настасья Петровна услышала ноктюрны Шопена; увидела летящие над рояльными клавишами изящные пальцы отца, декабрь, внезапные похороны мужа, безрадостный, чужой Петербург, белая мгла, слезы, раскаяние…
Хлопнула дверь. Клиристки ушли без нее.
— Заигралась ты, мать, в генеральшу! Пора тебе в рядовые… Настасья Петровна тяжко вздохнула. И неожиданно для себя с силой потревожила свою «верблюжью лапку». — У-у, красавица! А в следующий миг поняла, что так… не всегда будет…
***
— Вообще-то… я пришел извиниться, — произнес Пастухов, глядя на испуганную Оленьку.
— Мужчина дает, женщина… либо да, либо нет.
— Да, — повторил Макс, — хочу извиниться…
— Не стоит.
— А заодно… кое-что прояснить.
— Вы опять напугали меня. Вошли, как… вурдалак… Что на вас? Плащ, который делает конуры человека невидимым? Новая разработка…
— Оленька, вы — вы мне давно симпатичны…
— Это я поняла… — Оленьку всегда раздражал слишком затяжной пубертатный период любых отношений.
— Вчера я пытался понять вашего мужа…
— Илларион был взвинчен и выпил много лишнего.
— Однако я соглашусь, что есть тайна неординарных, великих открытий. А социальные теории ни к чему не ведут. Это проверено временем. Любого из нас нельзя считать законченным, если нет цели. Но когда цель есть, можно оправдать ожидание. Можно витать в облаках, бесконечно долго говорить об утилизации вращения Земли вокруг Солнца, о сыворотки от всех болезней, об искусственном выращивании человеческих органов, однако, это ничего не значит и никуда не ведет, если нет разрешения вопроса о судьбе настоящего. Оленька, вы согласны?
— Не знаю. Я не уверена.
— Оленька, — произнес он, по-мальчишески разминая вспотевший затылок, крепкими как бамбук пальцами.
— Говорите, я вас… слушаю. Я вас внимательно слушаю, Максим Александрович.
— Вам не кажется, что роль ученого, философа и художника — объединятся, и, возможно, скоро сольются, как ртутные капли, в личность нового типа?
— Ртуть — ядовитый металл. А я, я люблю укладываться животом на коленки к своему парню, снимать трусики и чувствовать его горячие шлепки на своей заднице.
Оленька плохо соображала в то время, когда ее муж, Илларион, слушая, церковное пение, светился, будто оловянный солдатик. Молодой человек пылал в горниле, как ему казалось, адского пламени.
Лето. Эльфа Францевна когда-то, давным-давно обрусевшая немочка привезла погостить шестилетнего сына Иллариона и старшую сестру Ингу в старинное поселение. Хутор расположился в обычном по тем временам порядке неподалеку от Йыхви — небольшого города в северо-восточной части Эстонии, неподалеку от имения мелкопоместного дворянина и, соответственно, прадеда — Франца Ивановича Грюнвальд. Вокруг налаженное веками хозяйство, а с ним непривычная, деревенская вольница бескрайних полей. По периметру хутора — величественные сосны. В полях — высокие стога сена. За домом — запущенный яблоневый сад, в котором Илларион наткнулся на прогнивший, старый колодец с ледяной, сводящей с непривычки зубы, чистой, чуть солоноватой водой. В звонком небе, невиданный прежде жаворонок, где-то на вершине дня — томил, развлекал, как и тени на траве от облаков, которые пугали и в тоже время манили в какую-то возвышенную личную тайну. Лопоухий, тщедушный, с разбитыми в кровь коленями, Илларион потихоньку осваивал дом свободной планировки, предусматривающий минимальное количество внутренних несущих стен. Помещение хорошо просматривалось и исключало возможность пребывания в нем «непрошеных гостей». Стропильная система с используемым кровельным материалом позволяла Иллариону осуществить это намерение. И потом, как ему сказала мама перед отъездом: «К концу семнадцатого века данный тип жилища эволюционировал в наиболее „приспособленное“ к местному климату, и стал основным хозяйственным строением». Название его вполне прибалтийское — рига, а точнее жилая рига, так как под одной крышей находились и высокое жилое помещение, бывшее одновременно местом для сушки зерна, и хозяйственное помещение — гумно, где осенью молотили зерно, а зимой содержали скот.
В тот день Инга сбежала к соседской подружке, отставив надоедливого брата на попечение самому себе. На колосниках под высокой крышей Илларион обнаружил заготовленные, хрустящие снопы соломы, а в пристроенных комнатах, так называемых каморах, невыносимую жару. Илларион не сразу заметил, что за ним наблюдала хозяйка хутора. Влажная от пота, ядреная баба, изнывая от духоты, расположилась на широкой, разлапистой, деревянной лавке, когда мальчик наткнулся на ее обнаженные, загорелые ноги.
Илларион разглядел замаранную, раздольную, когда-то белую кофту, заправленную в льняную, красную юбку с резинкой на поясе. Щеки Лууле горели, волосы спутались, лицо и шея лоснились, точно от жемчужной воды, когда женщина взъерошила мальчишке волосы и, хихикнув, играючи, сильно прижала к его себе. Илларион, в свою очередь обнял Лууке — сомлел и прислушался к странному отзвуку в ее груди: «бух-бух-бух…» Лууке кивнула. Илларион машинально кивнул в ответ. Женщина рассмеялась, обнажив редкий забор из зубов и блестящие дёсны. Затем она, насмешливо глядя Иллариону в глаза, вытянула кофту из-под резинки и подтянула ткань к своему подбородку. Перед Илларионом открылся белый грудной платок, а под ним — трепетный, женственный гимн. Мальчик уставился на огромные в голубоватых прожилках груди, не в силах пошевелиться. Лууке рассмеялась, взяла руки ребенка и наложила их на себя. Илларион таращил глазенки,

Все что произошло в отпуске остается в отпуске

Дачный сезон.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОНАНИСТА 1. В плену у балерин