Уродство вдруг обернулось умильной красотой, и ошалевшая от восторга Китти вертела головкой перед зеркалом, а потом ринулась носиться по лагерю, сверкая розовыми пятками. О своем проигрыше она, как казалось, забыла вконец. Ее лысый макияж произвел фурор, и после того я видел в разных концах земли точно такие же сливочные черепа, обписанные всякими милыми глупостями. (Чтобы ни у кого не было сомнений: патент на этот имидж – мой, и изобретатель его – я.)
Вскоре я потерял Китти из виду и принялся рассасывать горькую щекотку, саднившую во мне. Я кокетничал с голенькими девочками, обнажавшими пизды перед купанием, подключался к разрисовыванию раздетых красоток и слушал певцов, которые и в подметки не годились Китти.
Горький ком, однако, не рассасывался, а набухал и давил на горло. К вечеру он перерос в тревогу, и я принялся разыскивать Китти по всему лагерю. Я бродил полчаса или больше, и никак не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.
Наконец, когда я уже был готов сдаться – я вдруг увидел ее.
Она стояла на коленях, голая, с вымытым розовым черепом, и сосала хуй здоровиле, в котором я узнал вчерашнего Джефферсона. Рядом были и двое других – Лесли и Битюг, – и еще куча парней.
Преодолев холод в печенках, я двинулся к ним.
— Ребята, – сказал я, – вы же несерьезно насчет проигрыша, рабства и так далее?
Они посмотрели на меня такими же мутными взглядами, какой был у Китти вчера.
— Ребята!.. – Я что-то молол им, чувствуя, что слова отскакивают от них, как горох. Подошел Лесли и протянул мне ладонь с квадратной бумажкой. Это была марка кислоты.
Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос – „Китти, завтра утром!..”, крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец – лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.
Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.
Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.
Ффффух!..
Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила школу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть… Сестричка Кайли…
Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее, – но я сказал – „у меня сегодня мэ” – и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.
Сделав маленькие и большие дела, я слопал черствый сэндвич – за свежим идти обломало, – запил его теплым, полускисшим пивом и завернулся в спальный мешок. „Завтра трогаю”, думал я, „хватит, повеселились”. Фестиваль длился еще три дня, но с меня было довольно. Я знал, что за рулем буду сонный, и надо выспаться, – и знал, что не засну. В голове мелькали обрывки мыслей, голосов и лиц, и чаще всего – сливочный колобок лысой Китти, и стыд, жгучий стыд за сопливого пацана Мэйсона с хуем вместо мозгов. Конечно же, я не засну, думал я, не засну до утра, до самой зари… и за этой мыслью не заметил, как заснул.
Подняло меня рано, на рассвете. Лагерь дрых, как убитый. И отлично, думал я, меньше шума. Выезд не загромоздили (я следил за этим), и мои любвеобильные любители кислоты засекут только рев мотора – и то, если проснутся.
Быстро и бесшумно сложив манатки, я упаковал их, морщась от солнца, вставшего над склоном, и выпрямился. Все было готово… оставалось только переступить внутри через что-то. Когда осознаешь – это сделать легче. Взглянув в последний раз на фургон, я решительно (даже чересчур, пожалуй) подошел к багажнику и сгрузил туда манатки. Захлопнув его, сел за руль, завел машину, хотел выжать газ… но нога застыла в воздухе.
На правом сиденье спал, свернувшись калачиком, лысый босоногий котенок.
Минуту или больше я пялился на нее и чего-то ждал – то ли когда она проснется, то ли когда перестанет грохотать сердце. Потом тронул ее за худенькое плечо:
— Китти… Китти!
— А?
Она подняла осоловелые глазки на меня.
— Ты как сюда попала?!
— Ммммиииэу… – сообщила мне Китти и зевнула. – Было открыто.
Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.
— Я знаю. Я не о том. Ты… ты что здесь делаешь?
— Я с тобой.
— Что со мной?
— С тобой. – Она была сонной и говорила с трудом. – Ты едешь, верно?
— Верно. А откуда ты…
— Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть…
Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:
— Ты хочешь? Или ты уже не…
Я уже все давно понял – и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины…
— Они били тебя? – спросил я наконец.
— Нет. – Она помолчала. – Давай не будем об этом.
— Давай. – Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце. – У тебя вещи есть?
— Вот, – она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.
— Только у меня есть одно условие, – сказал я патефонным голосом, как сержант в армии. – Даже два.
— Какое… какие?
— Первое. Больше никакой кислоты.
— Нннеееее!.. – она обиженно мяукнула. – Ну чегоооо?..
— Того. Второе…
„Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две… Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище” – ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови – и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.
— Китти! – вдруг крикнул я. – Китти!..
И сдавил тормоз. Пикап завизжал и остановился. Китти удивленно посмотрела на меня, – а я выскочил наружу, открыл Киттину дверь, выковырял к себе Китти, утащил ее, босоногую и обалдевшую, в кусты – и набросился там на нее, как медведь на добычу.
Я облизывал милую лысинку, уже успевшую прорасти ночной щетиной, лизал личико, щеки с ямочками и губки, горьковатые губки Китти, нежно-терпкие, как болотная ягода, и всасывался в них „так, как я умею”, и вымывал там все драгоценные уголочки, заспанные с утра… Китти сопела и всхлипывала, – а я уже раздевал ее, и укладывал на жесткую придорожную траву, и буйно ебал ее, ошалев от радости, вталкивался в нее жадно и нетерпеливо, будто боялся опоздать, и проебывал ей мякоть, туговатую со сна, вылизывая все, что успевал – детские ее персики, мгновенно набухшие, как по приказу, и ключицы, и шейку, и снова губки, горьковато-сладкие губки, сосущие меня нервно, как конфету, которую вот-вот отнимут, и носик, и лысенькую головку, и глазки…
Китти плакала и улыбалась мне, а я натягивался в ней мертвой петлей, лопался – и лился, лился, и кончал в нее, и рвался сладкой буйной смертью в горячей пизде, обтекавшей меня… Потом я отполз назад, вытянулся на траве и ткнулся в бритый лобок. „Не надо”, сказала Китти, но я давно хотел сделать это – и принялся лизать горько-соленую пизду, слизывая ядреную смесь ее соков и моей спермы… Китти кончила – нежно, несильно, по-утреннему, – а я обхватил ее гибкие ножки и мусолил их, как живых кукол, от бедер до самых кругленьких пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были соленые, юркие и царапучие, как кошачьи коготки. Китти визжала, хихикала и брыкалась… Обсосав их досыта, до оскомины во рту, я чмокнул Китти в каждую босую пяточку и подполз к ней. Она улыбалась мне, и улыбались не только губки, но и заплаканные глазки, и ямочки на щечках…
— Так какое второе условие? – хрипло спросила она.
— Ни с кем не ебаться. Кроме меня.
Я ожидал услышать очередное „нннееее!..”, но Китти надула губки:
— Мог бы и не говорить.
— Прости. Ты права.
Мы полежали в траве, бормоча друг дружке всякие глупости, а потом сели в машину и поехали на восток.
Солнце сверкало над капотом, отсвечиваясь радугой в лобовом стекле, и жгло глаза. „Конечно, она пойдет в школу, и домой придется привезти ее… когда-нибудь” – думал я, пытаясь быть скептиком. Я старался вернуть Мэйсона с ледяной отмели и отфутболить прочь мальчишку с хуем вместо мозгов: „и как долго она будет со мной? Неделю? Две? Кому она повесится на шею? Какой развлекухи затребует?”
Я долбил свой мозг скептическими мыслями – и чувствовал, что они отскакивают, как орешки, от огромной сумасшедшей радости, которая растеклась во мне сверху донизу, как моя конча в Китти. Она вскипала, отдавая иголкой в сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выпрыгивало из-за дерева, освещая косыми лучами изумрудную зелень, или когда я оглядывался на Китти и видел ее лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усики, ушки и кошачий лобик…
— Эгегегегей-гоооо!.. – орал я в окно.
— Эгегегей! – пищала Китти и смеялась, топая босыми пятками.

Давно мечтал…

Подглядел за родственницей

Готовые ответы