Да? – Голос Китти изменился. Она подобрала босую ножку, вытянутую по фургону, и я понял, что это знак – «иди сюда».
Внутри щекотнуло; пробравшись в конец фургона, я устроился рядышком – и Китти сразу прижалась ко мне. Она по-прежнему была голой.
Я не ожидал такой непосредственности. Китти жалась ко мне благодарно и требовательно, как ласковый ребенок. Я стал гладить ее по бархатному телу, как зверя, и шептать:
— Ты потрясающая, Китти. Ты так возбудила меня… подарила такое… Ты самая лучшая, Китти, самая-самая сексуальная, самая красивая…
— Не, – пискнула она. – Ви красивей меня. У нее грива, сиськи…
— У тебя лучшие в мире сиськи, – уверенно заявил я, нащупывая тугой орешек. Он снова был горячим и набухшим, как почка. – И лучшая в мире грива. Ты одуванчик. Маленький босоногий одуванчик. Твои босые ножки растут прямо из земли. Ты травка, нежная пушистая травка, – шептал я, сходя с ума.
Китти громко, благодарно дышала и целовала мне шею. Ее детская ласковость драла кровь сильней дюжины голых гурий, и я расстегнул джинсы.
— Китти, котеночек, маленький мой, – бормотал я, взгромождаясь на нее. Китти послушно раздвинула ножки – и я сразу вплыл в нее, влипнув яйцами в липкий бутон. „Не выкончалась вся…”, вспомнилось мне, и теперь я не только молотил ее хуем, но и массировал ей пизду, надрачивая клитор, и высасывал губами орешки – то один, то другой.
Китти завелась за полминуты – и вскоре металась подо мной по фанерному настилу фургона, набивая синяки на попе. „Потерпи, Китти, маленькая моя, потерпи, сейчас, сейчас…” – бормотал я, протирая ей пизду до дыр, и Китти все сильней гнулась ко мне и глотала воздух…
Вдруг фургон огласился утробным хрипом.
Я снова НЕ УСПЕЛ – и снова заливал блаженством потроха, стянутые сладкой судорогой. Мы разделили крик на двоих, спаялись, слепились в единый ком орущего счастья, и это было так хорошо, что невозможно ни описать, ни даже представить…
***
Проснувшись утром, я ощутил Китти, крепко спавшую на мне. Ручки-ножки ее оплели меня, как лианы, и я чувствовал, как твердеющий хуй распирает мякоть ее нутра. Засыпая, мы даже не разлепились.
Рядом храпели Ви с Тесаком, тоже голые, и тоже в обнимку.
„Однако”, подумал я. Тело болело, будто всю ночь его мяли и колотили. Китти сопела так сладко, что я не посмел будить ее, хоть и смертно хотелось ебаться, и хуй уже натягивал ее пизденку.
Тихонько мяукнув во сне, Китти поерзала бедрами и затихла.
В голове было чисто и пусто, как у новорожденного. „Мы что, еблись снова?”, думал я, – и вдруг вспомнил нашу ночную беседу:
— …Почему ты с ними? С Тесаком и Ви? Кто они тебе?
— Ви – моя сестричка, Тесак ее парень. Она сбежала с ним из дому, и они взяли меня с собой. Я напросилась, я умоляла их…
— Зачем?
— Ну… Дома у нас паршиво. Джералд придурок, не разрешал ни ночью гулять, ни песни, ничего…
— Джералд?
— Ну да, опекун наш. Папа-мама поумирали… Я их лет пять только застала, или шесть… Я ведь приемная, понимаешь, Ви не родная мне. Ну, как родная, конечно, но вообще я с десяти лет у них. А раньше в приюте была…
— А что опекун? То есть Джералд?
— Джералд дебил. Он мамин брат, двоюродный, по-моему. Представляешь, он…
Голая Китти, доверчиво прижавшись ко мне, жаловалась, как Джералд не разрешал ей ходить босиком, заводить животных, носить шорты, встречаться с мальчиками, красить ногти и петь песни про любовь, и ее голос звенел от давнишних обид.
— А у тебя, что… было много мальчиков?
— Ну да. То есть нет. То есть… Ты ведь спрашиваешь, много ли я трахалась, да? До тебя – только восемь… девять раз. И все с Тесаком. Он меня сразу трахнул, когда мы сбежали. Они с Ви меня вдвоем трахали, так классно… Ласкали и трахали, я прямо улетала, такой кайф… И еще один раз с другим парнем, Ви отдала меня ему… И еще с одним… Раньше я думала, что… В общем, я не знала, что можно так трахаться, свободно и так… открыто… Я обожаю Ви. Очень-очень хочу быть такой, как она. Красивой, классной, и чтоб меня все так же хотели, как ее…
Китти рассказывала, как Ви целенаправленно лепила из нее шлюху, а она, Китти, старалась изо всех сил не быть обузой и поскорей стать такой же взрослой и классной, как Ви.
Я скрипел зубами; затем, не выдержав, притянул Китти к себе и залепил ей рот поцелуем. Она умолкла на полуслове…
Отдышавшись Китти восхищенно спросила меня:
— Вот это да!.. Офигеть просто! Где ты научился так здоровски целоваться?
„Рассказать? Или не надо?”, думал я. После таких оргазмов не могло быть никаких тайн, и поэтому я рассказал про свою сестру Кайли, родную мою сестричку – как мы спали в одной комнате и перед сном играли в Нашу Игру: ложились рядышком, слеплялись ртами и дышали друг другу в лица.
Очень скоро приходило удивительное чувство умиления; оно росло, накалялось, и мы начинали нежно щупаться губами, выплескивая нежность, которая закипала и захлестывала, заливала нас горячей лавиной… Тогда в ход шли языки. Они проникали в пещерки ртов и вылизывали их до самых недр, сплетаясь в пульсирующий узелок…
Очень скоро мы поняли, что умиление будет жарче и ослепительней, если раздеться догола и прижаться друг к другу. Мы знали, что это нельзя, – но три раза не выдержали, и три раза я почти трахнул Кайли, сестричку Кайли, горящую от моих ласк… Я заливал спермой самый краешек ее пизды, входя на полдюйма и замирая, как только она шептала, что ей больно. Невыносимое блаженство, в котором я тонул, когда хуй мой расцветал фейерверком в липкой раковинке, а губы слеплялись с горячими губками Кайли, невозможно описать. Я помню его до сих пор…
Потом детство кончилось, Кайли влюбилась, вышла замуж – девственницей, как и полагается; и до сих пор мы с ней – лучшие друзья, и до сих пор я вспоминаю мою маленькую Кайли…
…По мере моего рассказа Китти маялась, распалялась, припадала ко мне с облизываниями – и, наконец, не выдержав, прильнула к моим губам. Бедра ее сами собой оседлали меня, и хуй в третий раз вплыл в ее распахнутую пизденку, так и не выкончанную до конца…
— …Ааааа!.. Ааааооуу!.. – взвыл я, потому что мой хуище вдруг вздыбился, напрягся – и лопнул в спящей Китти. – Оооу! Уууу!.. – хрипел я от блаженства, исторгнутого вскипевшими воспоминаниями.
Китти вздохнула, сжала пизду, удваивая мою муку, и подняла кудрявую головку:
— А?.. Мэйсон?
— Аоооооуууу… – стонал я, – и вдруг расхохотался.
— Ты чего? – Китти поднялась, щупая своей мякотью моего бойца.
Но я продолжал хохотать: кудрявая мордашка Китти была и так зверски умилительна, а оттого, что я в поцелуе слизал ей кошачьи усики, она превратилась в забавного мурзилку – ни дать ни взять котенок, который ткнулся носом в сажу.
***
Новый день казался невозможным сном. Мне мерещилось, что я вернулся в детство, и моя маленькая Кайли снова со мной – такая, какой была ТОГДА, …надцать лет назад. Несколько раз я, забывшись, едва не назвал Китти «Кайли», но вовремя прикусывал язык.
Китти носилась по лугам, кувыркалась, визжала солнцу, ходила на руках, плела венки, украшалась травяными и цветочными гирляндами до ушей, и я делал все то же самое, с каждой минутой высвобождаясь из скорлупы своих тридцати с гаком. Мы бегали босиком друг за дружкой, и это было непривычно, колко и здорово; я догонял ее, валил и целовал, почти не запыхавшись, хоть в городе от такой пробежки свалился бы замертво. Я ловил ее за ноги и облизывал нежные пальчики ступней, горькие от травяного сока, а она визжала и ныла от щекотки. Она потеряла всякий стыд: сбросила пропотевший топик и ходила гологрудая, мочилась у меня на глазах и требовала, чтобы я показал ей то же самое, – и я показывал, обмочив ей ноги, а она визжала и дралась, и потом требовала, чтобы я мыл ей с мылом ноги в речке, – и я мыл, намылив ей каждую складочку между пальчиков и розовые пятки. Китти визжала и плюхала ладошками по воде. Разумеется, мы купались голышом.
Потом она окончательно потеряла свои тряпки, и пришлось идти к фургону без всего. Нас тут же стопорнули рисоваться, и Китти подставила свои орешки и свою пизду, мохнатую и мокрую, как нутрия, и четыре человека, включая меня, исписали ее тотемами. В конце кто-то вылил ей на макушку банку голубой краски, растер по всей шевелюре, и Китти превратилась в василек. Тут же ее тело обрисовали побегами и цветами, на руки-ноги повязали венки и траву, на шею – ивовый прут, как ошейник, и Китти стала травяным чудом-юдом, водяной ведьмой, индейским живым деревом. Я поводил ее, как медведя, по лагерю, выкрашенную и дурашливую, – и потом мы снова побежали к реке и плюхнулись из солнечного рая в ледяной, сгорев и родившись заново.
Наплескавшись, мы забрались в укромный уголок, за излучину, поросшую ивняком, – и там я трахал Китти, мокрую, дрожащую от холода и ласк. Я поддевал ее хуем, как крюком, а она стояла, раскорячившись, на корнях, и цеплялась руками за ветки. Кончать она не захотела и, когда я излился в нее, лизнула меня и полезла в иловую отмель. Там была грязь, плотная, лиловая и жуткая, как ад. Влипнув в нее по пизду, Китти забарахталась, заплюхалась и вымазалась с ног до головы.
Я влез туда же, и за минуту мы превратились в лиловых чертей. Такого отчаянного поросячьего счастья я не знал никогда, даже в детстве. Это была последняя капля вседозволенности, кинувшая нас в первобытное зверство, когда не стесняешься никого и ничего. К дозволенности любить, ходить голышом и трахаться на людях добавилась дозволенность пачкаться, как свиньи, и мы вымокли в грязи до последнего волоска, пропитались ею до печенок и сами стали комьями грязи, хрюкающими от смеха. Грязь одуряюще пахла, скользила на нас, как чернильный гель, и мы были хрюшками, скользкими иловыми монстрами, грязными гадкими черными чертяками; мы ездили и елозили друг по другу, швырялись

Гроза, изменившая жизнь навсегда

Давно мечтал…

Подглядел за родственницей