девчонки, что сначала с ума сходят от любви, нарочито и демонстративно всем доказывая, что способны на все что угодно, ради большого светлого чувства. А потом, как надоедят, идут по рукам, выставляя каждого нового парня своей победой, а не поражением. Она всегда себя считала выше этого, смотрела на таких с жалостью и долей презрения, а теперь сама чем лучше?
Отмучившись ночь, пребывая в страхах и сомнениях, взвешивая все за и против, наутро Маша проснулась бодрой и деятельной. Засела за учебу и постаралась не думать. Завтра она пойдет к нему, как договорились, и спросит напрямую. А там будь что будет!
***
Поднималась по уже знакомой лестнице на третий этаж Машка в холодной решимости все прекратить. Да, ее к несчастью, угораздило влюбиться в учителя. Да, она отдалась ему по собственной воле. Но пусть так все и останется. Не надо ей больше уроков любви и секса. Думала, что сможет заставить его полюбить себя, будучи его любовницей, но это было так по-детски наивно. С ужасом понимала, что не увидь она его тогда с женщиной, так и витала бы в иллюзиях собственной уникальности.
Герман открыл мгновенно, словно ждал ее возле двери. Втянув внутрь, едва захлопнув дверь, жадно прижал к себе, набросившись с поцелуями. Маша невольно поддалась его энтузиазму, чувствуя как расползается по швам ее решимость, а между ног загорается пламя.
— Здравствуй, маленькая, — наконец отпускает ее, глаза сияют восторгом, лицо честное и открытое, так хочется верить, что для него она единственная.
— Привет, — потупляется Маша.
Тот, не замечая ее угрюмости, помогает снять куртку, присаживается на колени, чтобы снять туфельки.
— Пойдем, я приготовил тебе обед, наверное, голодная после школы, — улыбаясь, тянет на кухню.
Маша молча следует за ним, подчиняясь, лишь отказывается сесть на высокий табурет у подоконника, страшась потерять остатки решимости, отодвигает себе стул возле обеденного стола.
Герман иронично прищуривает глаза, но никак не комментирует. Он ожидал, что после ее накроет, что она может испытывать стыд и вину за ту раскрепощенность, что себе позволила. Может переживать, положено ли порядочной девушке чувствовать то, что чувствовала, делать то, что делала. Но это ничего, пройдет! Он покажет, что нет ничего постыдного в том, что происходит между двумя, пока обоим это приносит радость. Она пришла — это главное. Он до последнего не верил, носился как зверь в клетке, смотрел на часы, высчитывал, сколько времени ей надо, чтобы добраться до его дома от школы, стоило увидеть ее силуэт через окно, кинулся к двери.
Налив и себе и ей наваристого борща, садится напротив за обеденным столом.
— Как дела в школе? — невинно интересуется, стараясь отвлечь.
Машка нехотя отвечает, передает новости, которые он пропустил. Герман задает редкие вопросы, выказывая непритворный интерес, побуждая делиться дальше. Сам с юмором рассказывает о забавном казусе, что случился в пятницу у него на работе, о том, как мечтает о хорошей погоде, чтобы возобновить велотренировки — он катается по пересеченной местности. Маша не замечает, как расслабляется, вливается в разговор, спрашивает его обо всем, дивясь щедрости с которой он открывается ей, говоря о том, что для него важно, что волнует, приглашая в свою жизнь.
Когда тарелки убраны, заваривает чай, приносит печенье, сидит, смеется вместе с ней, словно и не подозревает, для чего она здесь, словно они могут сидеть тут до скончания веков, болтая о важном и неважном, распивая чаи... Словно нет тех маленьких молний напряжения, пробегающих по Машиной коже от его близости, его голоса, его запаха. Сегодня он одет, причесан, побрит, почти совсем Герман Сергеич, если бы не джинсы, но Машка теперь знает его и другим — растерянным и растрепанным, и от этого знания щемит сердце.
— Еще чаю, Маш? — спрашивает заботливый хозяин.
Машка качает головой и неожиданно на глаза наползают слезы. Как она сможет уйти, когда только начала по-настоящему узнавать его?
— Ну что ты, маленькая, — протягивает руки, — иди ко мне, — сажает девушку к себе на колени. — Расскажешь, в чем дело?
Быстро-быстро крутит головой, изо всех сил пытаясь сдержать слезы.
— Переживаешь из-за того, что случилось? — ласково спрашивает, приподнимая лицо за подбородок, — Стесняешься теперь меня?
— Нет... да... — как-то слишко одержимая необходимостью поговорить с ним откровенно, даже не подумала о новой близости, а сейчас осознала, что подрагивает уже от желания и прячет взгляд, как стыдно ему это показать.
— Я тоже переживаю. Ужасно, — признается он с улыбкой.
— Ты? — с надеждой поднимает покрасневшее личико.
— У меня еще никогда не было такой горячей любовницы. Боюсь, уведут.
Скрывает слишком болезненную правду за шутливым тоном.Как же больно может сделать одна маленькая, глупая девчонка — обвить сердце своими крохотными пальчиками с коротко постриженными розовыми ноготками, а потом сдавить — медленно, по капле лишая жизни. — Почему ты спрашиваешь? — голос становится острым, злым, уже и в помине нет той щемящей заботы и нежности. Они сейчас словно два противника, и битва, что разгорается, значит больше, чем жизнь.
— Я видела тебя в субботу в моле. С женщиной, — не обвиняет, констатирует, безразлично смотрит, но кулачки сжаты, тело напряжено, выдавая истинные чувства.
Герману хочется закричать, оправдаться, что с Вероникой все кончено, она для него ничего не значила, но он сжимает челюсти до боли, что на крупных скулах выступают желваки.
— Это что-то меняет? Ты знала о ней и до этого.
— Знала. Но теперь не могу, — Маша шепчет чуть слышно, признавая его правоту и всеми силами пытаясь оставаться твердой, вернуть себе достоинство.
— Секс со мной тебя не устраивает? — холодно интересуется.
— Меня не устраивает твой секс с ней! — выкрикивает девушка, позабыв обо всех тех вещах, что обещала себе. Она хотела быть взрослой, рассудительной, но как же это сложно, когда сидишь у него на коленях, в теплых объятиях и видишь его губы, сейчас сжавшиеся в плотную линию, глаза, которые заволокло поднимающейся бурей.
— Ничем не могу помочь, — жестоко убил последнюю надежду.
— Я знаю...
— Зачем тогда пришла?
Хороший вопрос... Как объяснить, что надеялась, что увидит и станет легче уйти? Что увидит и он убедит остаться? Что увидит и это потеряет для нее значение? Только бы увидеть...
Герман молчит, ждет от нее ответа. Он не будет давить, не будет принуждать, не возьмет на себя и доли ее сомнений. Это ее решение и только ей его принимать. Либо она остается здесь, в его доме, на тех условиях, что есть, либо...
— Уходи, Маша, — голос мужчины звучит глухо, безжизненно, руки, что только что обнимали как бесценную амфору, плетьми опускаются вниз.
Маша понимает, что это конец.
Медленно сползает с его колен, на ватных ногах плетется в коридор. Так хочется, чтобы догнал, остановил — хоть последний поцелуй, последнее объятие. Сил хватает лишь, чтобы не обернуться.
Герман смотрит вслед, безумно проклиная все на свете. Зачем, зачем он поддался соблазну, зачем подпустил ее так близко, чтобы она могла уничтожить его одним словом? Он знал, что так будет. Пусть лучше раньше, чем позже. Пусть сердце кровоточит, но он не мог лишить ее этой возможности вернуть себе себя.
Она слишком много ему отдала, не только тело — душу, по детски щедро, без остатка, а когда осознала, пришла в ужас. Ведь она гордая, цельная для своего возраста, старается смотреть правде в глаза, хоть и по-девчоночьи порой впадает в мечты о розовом слоне. Идет на поводу новых для нее, ярких, слишком сладостных желаний, но и борется с ними изо всех своих силенок. И получается у нее, юной и неопытной, гораздо лучше чем у него. А он слабак, как не больно это признавать. Что он может дать ей кроме своего члена? Ничего. Лишь нагрузить еще больше разбитым сердцем.
Звонит телефон.
— Оксана, я слушаю... да, привет... нет... нет... Оксана, я тебе все сказал еще вчера! Нет, я не подпишу разрешения! Это мой сын!... Нет... Ты можешь делать, что хочешь... Нет... Я не откажусь от него... Да, тоже перееду и не оставлю тебя в покое, ты это хотела услышать?... Оксана, кончай истерику! Марк не твоя собственность!... Все, пока... Будет что-то сказать, что касается ребенка, звони, а твои фантазии разруливать суд меня не обязывал!
Отключает звонок. Сидит, невидящим взглядом уставившись в стену. Встает, заваривает себе крепкий кофе. Выходит в коридор и чуть не роняет чашку — Маша стоит там, бессильно привалившись к стене, в наброшенной на плечики куртке, одной туфельке, по бледным щекам сползают тихие ручейки слез.
— Почему ты еще здесь? — злость и отчаяние со свистом выдуваются из груди, оставив жалким, как пустой воздушный шарик.
— Не смогла уйти, — хрипло признается Маша.
Кивает.
— Так уходи сейчас. Дверь там.
— Герман, сколько лет твоему сыну?
— Маша, тебя это не касается. Кажется, мы довольно четко обрисовали территорию наших отношений? — знает, что ранит, но пусть поскорее уйдет, пока не набросился на нее, пытаясь заглушить неурядицы, зарывшись в ее мягкое тело, он — взрослый мужчина, ища поддержки и успокоения в объятиях ребенка.
— Наверное, он похож на тебя, — мечтательно произносит девушка, будто не слыша его. Ей надоело слушать слова. Они ничего не значат. Сердце слышит совсем другое — слышит его горечь, его тоску, его одиночество.
Она нужна ему сейчас.
— Я не уйду, Герман.
— Маша, я могу выгнать тебя!
— Не сможешь...
Оба знают, что она права.
Девушка сбрасывает полуодетую туфельку, куртку, подходит и мягко прислоняется к нему — не пытается обнять, но прижимается всем телом, даря любовь и тепло. Мужчина застыл, как статуя, с дурацкой чашкой горячего кофе в руке, уже в в который раз рядом с ней ощущая свою беспомощность. Она снова и снова переигрывает его, разрушая возводимый им оборонительный вал.
Маша легонько начинает целовать его, куда может дотянуться — шею, подбородок, грудь в треугольном вырезе футболки, поглаживает твердое тело под руками, затем с отчаянной смелостью скользит руками ниже, дотрагивается до молнии джинсов.
— Ты что

Директор отымел подчиненную во все…

Секс с тренером прямо на работе

Дырка по имени Оля