Ради дитя малого, сделаю, что пожелаешь! — заголосила девка.
— Раньше думать нужно было. Завтра я тебе на конюшне шкуру спущу, а сейчас отведите её в сарай, пусть молится об упокоении души своей воровской.
Приволокли её утром на конюшню, сарафан сорвали, растянули на скамье, руки-ноги привязали. Начал её Никифор пороть, успел дать ей три горячих, к тому времени когда барин подошёл.
— Постой, Никифор, дай я её по-своему вразумлю, — говорит и выгнал ката вон. А дальше чудеса начались. Сначала на спину и жопу горящую полилось что-то теплое, вроде молока парного, а потом господин стал её поглаживать, да так нежно, как мамка в детстве делала.
Огладил ей всю спину, шейку и ноги. И почувствовала Настёна, как внизу живота у неё что-то вроде цветка распускается: тепло и сладко стало. А он возьми и в пизду ей что-то засунул. Она сначала подумала, что ебать её будет, а потом поняла, что нет. Это он в неё пальцы запустил. И стал он ей этими пальцами внутри шкрябать, туда-сюда, будто подзывать кого-то.
— Ой, матушка пресвятая Богородица! Не могу! — заголосила она. А соблазнитель видать ей во чрево чертей напустил, и стали они у неё внутри мёд пить и сахаром заедать — так ей сладко стало. Уже и сил святых звать не осталось, заорала благим матом.
— Бля-я-я-я, не могу, помираю!
А он не слышит. Остановился, подождал и снова шкрябать и так несколько раз. И уже когда в глазах потемнело и выгнуло её дугой, он ей ещё и в сраку палец засунул. Это как будто старший чёрт с вареньем ей в пизду зашёл. Завыла она из последних сил и аж обоссалась. И с каждой струей из неё рвущейся чувствовала, как сладость катится по всему её телу.
Настёна открыла глаза и поняла, что пропала. Жить она без этого больше не сможет.
— Ну что, Настасья Петрова, будешь ещё воровать, — улыбнулся барин.
— Буду, батюшка, коли наказывать меня так станете!

Недолго... но было

Годовщина

Наша годовщина или Суровые будни слесарей