нашу богатую добычу, а потом уселась вокруг костра: пока мы плавали, дядька, ради такого случая набрал на берегу ворох плавника. Дядька, неуловимым движением, достал откуда-то бутылку массандровского кагора (она оказалась там далеко не одна, впоследствии), и пир — начался. Нам с Ассоль даже дали по глотку-другому кагорчика: на пробу — потом мы пили разбавленную кислятину. Мы все уплетали эти нехитрые крымские деликатесы, и, растопырив уши, слушали дядьку, который взялся рассказывать многочисленные байки из своей славной альпинистской жизни.
В Крыму темнеет резко: как будто кто-то выключает свет с заходом солнца. Мы сидели в кромешной темноте, еще более сгущающейся от маленького нашего костерка: дров было мало, и, раскрыв рты, слушали дядьку, которого — несло. А он, отнюдь, не забывал, все подливать кагорчика своей подружке. Новые бутылки возникали в его руках из ниоткуда, как у хорошего престидижитатора.
Часов в одиннадцать, дядька начал, вполне натурально позевывать, и сказал, что пора бы и на боковую. А мы, если хотим, можем сидеть здесь, хоть до утра: не стоит только забывать про пограничников, которые растолкают при любых обстоятельствах. После этого он забрал вино и девушку, и скрылся в палатке. Там зажегся фонарь, и послышалось смущенное хихиканье пассии.
Мы, с Ассоль еще посидели, минут десять, бесцельно глядя в огонь, а потом, вдруг (!) решили пойти искупаться. Расставаться мне — не хотелось. Поплавали мы недолго — минут пятнадцать, а потом вернулись к костру. Я сказал, что, видимо, действительно пора спать, и полез в свою палатку.
Пока я возился с фонарем, я почувствовал, что в палатке кто-то есть. Обернувшись, я увидел свою Ассоль, которая, сидя на корточках, деловито зашнуровывала веревки входа. Я сказал, что этого лучше не делать, а то пограничники утром могут все и порезать: встречались и скотские наряды.
Она все развязала, а потом, так же сидя на корточках (встать в полный рост в палатке было нельзя), вдруг, быстрым движением, повернула верх своего купальника на 180 градусов, так, что застежка оказалась спереди. Я тогда впервые увидел такой способ снимания бюстгальтера. Она молниеносно его сняла, потом, так же быстро сняла и трусики, все это повесила на продольную центральную веревку палатки, и (тут же!) юркнула в спальный мешок.
Я стоял на коленях столбом. Она ехидно спросила: «Ты в мокрых плавках спать собираешься?». Тогда я тоже снял плавки (член уже стоял, как александрийский маяк!), повесил их на ту же веревочку, и тоже залез в спальный мешок. Мы вдвоем там прекрасно поместились.
Она была горячая-горячая: нагретая солнцем и выдубленная ветром. Пахло от нее тоже морем и солнцем: ничем не передаваемый запах свежести и какой-то свободы.
Я стал целовать ее. Ни в губы, ни взасос, а медленно и нежно — в ушки, шейку, щечки, носик... Она тоже тыкалась в меня, как щенок.
Потом, она быстро (у нее все получалось — быстро!) расстегнула наполовину молнию спального мешка, сползла вниз, и взяла член в рот. Стала двигать головой, и я — поплыл. Было заметно, что минет этот для нее — далеко не первый.
Когда я уже не смог больше сдерживаться, я взял ее одной рукой за подбородок, а другой за затылок, и стал насаживать на себя ее голову. Кончил я ей в рот.
Она вылезла вверх, и выплюнула всю сперму. Но выплюнула не так, как плюются, или харкают, а просто вытеснила ее изо рта языком. Спермы накопилось много, и она стекла ей не только на подбородок, но и на шею ниже. Я ревниво спросил: «Почему!?», а она ответила: «Невкусно!». Больше я ей в рот не кончал. Кончал куда угодно, как Бог на душу положит: на ухо, на шею, на грудь...
Когда я немного отдышался и пришел в себя, то решил, что надо отдавать долги, и, тоже, по шейке, грудке, животику, спустился к ее щелке. Она этого не ожидала: даже дернулась, сначала, когда я в первый раз прикоснулся языком. Но... Потом — вошла во вкус.
Громкие звуки в палатке не приветствовались, понятно, — звукоизоляции-то — никакой. Поэтому ей пришлось закусить ладонь зубами, чтобы не выдать противнику суть наших развлечений.
Она оказалась очень страстной: извивалась, выгибалась, разводила ноги — дальше некуда, и кончала очень быстро. Чуть ли не быстрее меня.
Когда кончала — сначала резко выгибалась, а потом принимала позу эмбриона, от чего, выпихивала (довольно бесцеремонно) мою голову наружу, после чего, лежала в прострации, минуты две и лезла миловаться.
Несколько позже, когда дядька был в лагере, а нам — не терпелось, мы брали мой спальник и уходили на вершину горы Алчак, в ту самую пещерку, в которой мы ночевали в первый раз: там не было ни души, и там мы предавались разврату. Она совершенно меня не стеснялась, резвилась передо мной, в чем мать родила, и я ее хорошо рассмотрел. Невысокого роста, она имела фигуру Олимпийской чемпионки по плаванию: широкие, почти мужские плечи, объемная грудная клетка, узкий, довольно, таз, и крепкие, длинные, будто сделанные из темного самшита ноги. Живот был настолько впалым, что трусики купальника, вися на косточках таза, оставляли с животом весьма ощутимую щель, в сантиметр, примерно. Раньше, пока у нас не было таких близких отношений, я часто пытался заглянуть в это пространство. Безуспешно, впрочем: там было совершенно темно.
Грудь у нее была, что-нибудь, между первым и вторым размером, скорее — ближе к первому. Полушария груди были, практически, круглыми: они нисколько не провисали — настолько крепкими были у нее грудные мышцы. Довольно крупные ореолы сосков имели темно-бежевый цвет, слегка в детскую, такую, розовизну, а сами соски, выпирая несильно над ореолами, почти не увеличивались при возбуждении, даже если их было — потрогать. Наружные половые губки, тоже имели слегка розовый оттенок, хотя были и несколько темнее окружающей кожи.
Странно, что у нее не было ОЧЕНЬ явной линии загара: вот — над купальником, а вот — под ним. Линия эта была какой-то смазанной, нечеткой. Видимо, из-за постоянного плавания и вылезания на гору, купальник ее все время слегка перемещался по телу, от чего и создавался такой эффект.
В первую нашу ночь мы, наверное, совсем, не засыпали: не могли насладиться друг другом.
Интересно, что полноценный акт, с проникновением, был ею запрещен категорически: она твердо собиралась подарить свою девственность мужу. При этом ей этого проникновения, явно, очень хотелось: она например, садилась на меня сверху, вставляла, что надо и куда надо — только неглубоко — и терлась и прыгала сверху, получая несравненное удовольствие. Если же я, если позволял себе (хоть чуть-чуть!) посильнее нажать, усилить давление — немедленно бывал выгнат чуть ли ни пинками, и какое-то время она лежала, надувшись, обиженная.
Жаль, мы тогда ничего не знали про анал! А то бы — непременно попробовали. Но, за незнанием, занимались мы исключительно оральным сексом.После пограничников мы отрубились... Дядька из своей палатки к ним тоже не вышел, так что я решил, что девушка осталась у него.
Тут, в первый раз, я заметил у своей Ассоль странное свойство: никакие служивые люди — от пограничников, до кондукторов в автобусах — ее нАпрочь не видели. То есть, смотрели на нее, как на пустое место. У всех проверяли документы, или билеты, там. У нее — никогда! Вот и тут — я протягиваю свою метрику сержанту, а она — уже сладко посапывает.
И еще... Я ни разу не видел ее обутой! Она всегда была — босиком. И это ей очень подходило, надо сказать...
Разбудил нас утром дядька: сначала пихнул меня ногой снаружи в ступню, как делал всегда, а потом залез в палатку, когда догадался, что ступней там, отнюдь, не две. Посмотрев на нас (мы лежали, прижавшись, вдвоем в спальнике), потом, на развешанные, на веревочке плавки-купальники. Сказал: «Понятно», а после: «Хотя это — совершенно не мое собачье дело!». Потом еще сказал: «Поднимайтесь, любовнички: мы все проспали!»
Но, встать, естественно, мы сразу не смогли: утренняя эрекция, там и все такое... , а когда выползли все-таки из палатки, завтрак был — готов. Дядька колдовал над котелком с пшеничной кашей (с манящим названием «Артек», почему-то), его подружки нигде не наблюдалось; и еще было — какао.
Вот, за какао, дядька и сказал моей Ассоль: «Слушай, дева! Ты можешь оставаться с нами, сколько твоей душеньке угодно, хоть пока не поссоришься с этим переростком. Но. Мне бы, например, не понравилось, если завтра-послезавтра, сюда явится орда твоих родственничков, да еще и с ментами, в придачу. И будут нас — вязать. Не мой это стиль, понимаешь?»
Ассоль только хмуро сказала: «Не явятся, не беспокойтесь... « На чем тема и была, собственно, исчерпана.
Впрочем, явились. Правда, совсем не те, на которых дядька указывал. Но, — другие. И гораздо более агрессивные: стайка местных парнишек, человек 7—8. От восемнадцати до двенадцати лет, по-моему. Самый старший считал себя парнем моей Ассоль. Мне так кажется.
... Вот, только она так — не считала.
Дело было в обед. Ассоль, как раз помыла и натирала крупной солью свежие огурцы. Парнишки встали на другом берегу высохшего ручья (метрах в 30-ти) и принялись нас задирать. Кричали, там, что-то обидное, бросались кизяками. Агрессивность их постепенно увеличивалась. Дядька, в конце концов, не выдержал, и уже взял в руку туристический топорик, а мне пальцем показал на острогу нашей нимфы. Я, потихонечку, незаметно, стал перемещаться в сторону этой остроги.
Ассоль заметила эти наши перемещения, сказала: «Не надо ничего. Я — сама», спрыгнула в русло, как была — босая и в купальнике, пошла к этим парням.
Что, уж она им говорила, я не знаю — мы не слышали: далеко было, только агрессивность их все уменьшалась и уменьшалась, а когда, она, самому мерзкому из них, самому прыгучему и кидающемуся какашками, среднего, приблизительно возраста, изловчилась и заехала ногой в промежность, от чего он согнулся и начал кататься по земле... Весь инцидент был замят, для ясности: парни ретировались, утаскивая своего раненного подельника.
Дядька сказал: «Однако!», и Ассоль окончательно влилась в нашу компанию.
День на третий-четвертый, я наконец решился с ней поговорить,

Третий день в подчинении — клуб

Вечер в маминой спальне

Экзамен с пристрастием