Раздавленный ум Виктора пытался совладать с ними и с несущейся на него, как в кошмаре, землей, — как вдруг Лия сжала его больней.
«Тормозим», — понял он, не имея сил ни радоваться, ни удивляться. Земля неслась на них, явно замедляя скорость. Свист в ушах ослабел, и Виктор вдруг услышал собственный крик. Тело его натянулось, будто его вытягивал великан Прокруст: Лия тащила вверх, а великан вниз, и Виктор орал, чувствуя, что его сейчас порвут пополам. Но великан тянул все слабее, и в какой-то момент осталась только боль в ребрах, сдавленных Лией, и в коже, обожженной падением.
Деревья были уже почти под ногами. Лия выпучилась так, что, казалось, вот-вот лопнет, и Виктор, с ужасом смотревший на несущийся к нему зеленый ковер, увидел, как они тормозят — все сильней, сильней, сильней и больней в ребрах и в плечах...
Они продрались сквозь жидкую листву и приземлились плавно, будто их держал подъемный кран.
Виктор не ощутил ногами земли и сразу же рухнул в траву. Лия рухнула с ним.
«Живы» — успел подумать Виктор прежде, чем отключился.
***
Открыв глаза, он какое-то время размышлял, жив ли он, или все-таки умер.
Но ветер вдул ему на нос щекотный локон, и Виктор вскочил:
— Лия!
Она лежала рядом, закрыв глаза.
В ней было что-то странное. Вглядываясь в бледную, как воск, фигуру, Виктор не сразу понял, что Лия помолодела. Ее лицо стало лицом девочки-подростка.
— Лия! Ты жива? Оооу...
Все тело болело, кожа горела, как от кислоты, и горло тоже горело.
— Мне нужно поесть, — тихо сказала Лия, не открывая глаз. — Как можно скорей что-то съесть. Иначе будет плохо.
Секунду Виктор смотрел на нее. Потом с кряхтеньем поднялся и стал тормошить Лию:
— Пойдем. Пойдем...
Потом, закусив губу, попытался поднять ее.Дождь перешел в ливень. Виктор внес Лию в дом (двери не было) и опустил на пол, усеянный обломками.
— Поесть... — шептала Лия, едва раскрывая губы. — Поесть...
Виктор ринулся по дому, но все было вывернуто вверх дном, и нигде не было никакой еды. Холодея, он подбежал снова к ней.
— Лия! Потерпи... Пожалуйста, потерпи... Не умирай... Не умирай, ладно? — выл он, глядя на побелевшие щеки, и обцеловывал их, как суетливый щенок, будто это могло вернуть ей жизнь.
Он тискал и тряс ее, и скулил, и бормотал какую-то хрень; потом стал срывать мокрую одежду и целовать холодное, как дождь, тело, которое стало совсем детским. Грудь исчезла, и на плоских ребрах торчали две припухлые абрикоски, как у двенадцатилетних. Виктор яростно впивался в них, будто хотел вытянуть, высосать Лиины груди обратно из тела.
Вдруг он подскочил: ему показалось, что в них зажглась искра тепла.
Лия дышала глубже. Глаза ее были по-прежнему закрыты, но абрикоски слегка приподнялись над ребрами.
Вскрикнув, Виктор снова припал к ним. Потом сполз к ногам и оголил Лию снизу. Ее щелка стала совсем детской, с белым пушком вместо волос... Он целовал ей бедра, животик, розовые створки писи, потом раздвинул ножки, легкие, как у куклы, и лизнул в середку. Лия застонала...
Виктор влизался вовнутрь. Оттуда шло тепло, пряное тепло возбуждения, и Виктор, поскуливая, вытягивал его языком и губами из оживающего тела. Пися была уже совсем разогретой, почти горячей, и текла женским соком, жгущим Виктору язык.
Приподнявшись, он глянул на Лию — и лихорадочно нырнул обратно, к розовому источнику жизни, распахнутому перед ним. Лия уже шевелилась, гнулась, корячила ножки, подставля Виктору распахнутую щель. Это уже была не пися, а взрослое лоно, проросшее жестким рыжеватым волосом. Лиины груди снова стали такими, какими были с утра, когда он мыл ее. Охнув, Виктор метнулся к милым конусам, набухающим все туже и туже, будто их кто-то надувал изнутри. Он терзал отвердевшие, уже совсем горячие соски языком, губами, и даже немножко зубами — жестоко, как никогда не решился бы в иной раз; пальцы его остервенело хлюпали в липкой щели, просверливая вход вовнутрь.
Лия виляла бедрами, насаживаясь на них. Ее глаза открылись и умоляюще смотрели на Виктора — «еще, еще! пожалуйста!... « Эту же мольбу он слышал и в стонах, царапающих нервы.
Дикая, пьяная радость, вскипающая вместе с похотью, наполнила его звериной силой, и больше уже нельзя было терпеть. Сбросив мокрые тряпки, он ухватил Лию за бедра, глянул ей в глаза — и втолкнулся в нее, рыча от телесного голода.
Лия закричала. Ей было больно, но Виктор знал каким-то двунадесятым знанием, что так надо, что чем яростней и больней — тем лучше, и вспарывал ее проход, облепивший его, как горячий джем. Она извивалась под ним, а он влетал в нее, вдавливая окровавленный кол до упора — все быстрее, быстрее, будто его подгоняли плетью, — и хохотал от наслаждения, и Лия кричала вместе с ним, красная, как помидор. Каждым ударом он вгонял в нее новый разряд жизни и знал это — не умом, а колом и яйцами, шлепающими по разрыхленной плоти. Ее лицо было уже не детским, а отчаянным женским, погибающим от похоти, и груди выросли настолько, что колыхались вверх-вниз от Викторовых толчков, как пудинги. Хохочущий Виктор ухватился за них и стал натягивать на себя, зажав соски между пальцев...
Они кончили вместе. Болючий Викторов дрын все никак не мог выплеваться, пока не кончились силы, и тело, надетое на него, не обмякло и не вытянулось всеми клетками, выдыхая жар до последней капли...
Оба они были грязные, вывалянные мокрыми телами в пыли и в известке. Виктору казалось, что он прирос к Лииной утробе, и если он выйдет, Лия снова начнет умирать.
Говорить не получалось и не хотелось. Лия обтягивала кол, проросший в утробу, и Виктор чуял сквозь влажные стенки всю ее, от ногтей до кончиков волос, чуял искрящую в ней силу, и ему было так хорошо, что он смеялся беззвучно, одними мыслями, или даже одними только нервами.
Потом искрящая сила растопила его в себе, и он уснул.
Когда он открыл глаза, было уже почти темно.
— Лия... — позвал он, вдруг испугавшись.
Под ним сопело теплое и сонное тело.
Счастливый, что она невредима, он начал легонько сношать Лию, рыхлую, как теплый студень. Потом прильнул к ее рту и наконец-то слепился с язычком, терпким и мятным со сна.
Скользящая влага окутала его рот, проникла в нервы, в яйца — и выплеснулась в самую глубокую из глубин Лииной плоти. Лия пыхтела, прислушиваясь к жидкости, оросившей ее утробу, и он чуял, что это для нее удивительней, чем для него — все неописуемые вещи, происшедшие за день.
— Ты, наверно, пользуешься хорошим шампунем. Волосы растут, как на дрожжах, — сказал Виктор, удивляясь, что горло не болит, и говорить легко, как в детстве.
На секунду-две Лия замерла под ним, а потом долго и звонко смеялась, стягивая собой выхолощенную Викторову елду.
— Я не знала, что они выростут. Меня еще никогда не стригли, — сказала она.
Виктор был готов поклясться, что ее голос стал гуще и взрослее.
— ... Я знала, что в них моя сила. Когда я согласилась постричься — думала, что расстаюсь с ней навсегда. Я думала, она мне больше не нужна. Я устала от нее. Так я думала...
— По-моему, — сказал Виктор. — по-моему, сейчас самое время рассказать все, как есть. Наша с тобой, эээ, конфигурация, по-моему, располагает к некоторой откровенности. Тебе не кажется?
— Наверно, — отозвалась Лия.
— Ты кто? Ты... экстрасенс?
— Не знаю. Я не знаю, как я называюсь. Сколько себя помню, я умела... ну, никто не умел этого. Я сама не знала того, что я умею. Не знала и боялась.
— Так. А повстанцы пронюхали про твои таланты и охотятся за тобой, чтобы использовать тебя в борьбе за правое дело?
— Меня нельзя использовать против моей воли.
— Они боятся, что ты перейдешь на сторону масонокарателей, или как их там?
— Может быть...
Вдруг Виктор поднял голову.
Из-за стены слышались голоса.
Странно, что их не было слышно раньше. Может, из-за ливня, который до сих пор гудел на улице. А может, они заговорили только сейчас.
— Это мой... — прошептала Лия, но не успела договорить. К ним вошли люди. Сколько их, не было видно — в глаза вдруг ударил слепящий свет. Лия вскрикнула.
Те, кто к ним вошел, тоже крикнули, хватаясь за автоматы. Потом кто-то загоготал:
— Та это любовники. Слышь, Тесак, не сцы. Ща мы к ним присоеди...
— Какая встреча, — сказал тот, кого назвали Тесаком. — А я-то тебя ищу.
— Привет, папа, — сказала Лия. — Отвернись, ладно?
— А че? Ему можно, а мне нельзя? Кто это?
— Виктор Дорн, независимый наблюдатель Мирового Сообщества, член Всемирной Комиссии по борьбе с военной преступностью, — сказал Виктор. — Документы остались в самолете. Если не ошибаюсь, я имею дело с Тесаком, знаменитым комбатом повстанцев?
— Что ты член, я вижу. Если не ошибаюсь, на члене у тебя девственность моей дочери? Или у нее месячные?
— Я бы не хотел продолжать разговор в та... — начал Виктор, но не успел. Тесак вскинул автомат.
Виктора передернуло сверху донизу... но, прежде чем падать, он успел понять, что в него ничего не попало.
Устояв на омертвевших ногах, он глядел, раскрыв рот, как несколько пуль застряли в свете прожектора, как в сетке, и медленно опускались на пол.
— Твои штучки? — спросил Тесак, глядя на Лию.
— Мои. Уходи, не то хуже будет.
— Угрожаешь?
— Да.
В следующую секунду повстанцы с воем побросали автоматы, вдруг раскалившиеся докрасна. Мокрая камуфляжка Тесака зашипела и задымилась, как сковорода, сбрызнутая водой.
Лия неподвижно стояла в пляшущем свете прожектора — голая, грязная, с окровавленными ногами. Виктор с изумлением видел, что ее фигура стала совсем взрослой и матерой, с большими бедрами и грудями. В остекленевших глазах прыгал отблеск прожектора, и это было по-настоящему страшно.
— Ах ты дерьмо малое, — скинув раскаленную каску, Тесак полез было к Лие, но застыл, будто наткнулся а невидимую стену, и мигом спустя летел кубарем в дверь.
Туда же полетели и его подельники, беспорядочно паля в воздух; туда же канул и прожектор, погасший от чьей-то пули.
Воцарилась тьма. На улице стонали повстанцы, ранившие друг друга.
— Виктор? Ты здесь? — раздался голос Лии.
— Да.
— Я иду к тебе. Я вижу в темноте... Это я, — сказал голос

История заброшенного тира

Инцест отца и дочери

Новый мир для племянника