и потянулась губами к моим губам. Мы целовались, а я тем временем стягивал с нее тунику. Ее кожа была такой теплой и бархатистой, ее прикосновения были такими нежными и точными, что я закрыл глаза и сосредоточился лишь на своих ощущениях.
Ее ноготки легко царапали мою грубую толстую кожу, ее зубки ласково покусывали мое жесткое заостренное ухо, а теплые ладошки то и дело пробегали по чешуе на голове.
Я тоже старался быть нежным, но, видимо, некоторые мои движения все же доставляли ей боль — она громко вскрикивала. Тогда я останавливался, спрашивал, что я делаю не так, но она не отвечала, а лишь впивалась в мои губы поцелуями. Наверное, мой меньший брат несколько великоват для нее. Мда, надо было сохранить человеческую форму — в ней у него и размерчик поменьше, человеческий...
Но вот ее ножки крепче обхватили мою талию, а ноготки глубже впились в мои плечи. Она приподнялась над полом, выгнула спинку, а я сильнее прижал ее к себе, почти позабыв о том, что мое достоинство было для нее слишком длинным, и с почти звериным рыком кончил. Она тоже закричала, да так громко, что мне казалось, у меня вот-вот лопнут барабанные перепонки.
Через пару минут она затихла, обмякла. Я тоже расслабился и аккуратно уложил ее на подушки. На внутренней стороне ее бедер я заметил капли крови.
— Тебе больно? — спросил я с тревогой.
Она улыбнулась:
— Это ничего. Рожать больнее...
Я нежно коснулся губами ее груди и вышел. Мое семя, розоватое от ее крови, медленно стекало по ее промежности на пол.
— Прости, я... я не хотел делать тебе больно... — я провел рукой по ее животу сверху вниз.
— Не переживай, — она блаженно прикрыла глаза, — мне было хорошо...
Я лег рядом с ней и положил голову на ее плечо.
За окном заметно стемнело. Крупные капли дождя горошинами бились в стекла, а сильный ветер безжалостно трепал кроны каштанов. Они жалобно трещали и хлопали мокрыми листьями.
— Дем, — снова проговорила она. Я перевернулся на спину и стал рассматривать потолок. — А ты можешь... лишить человека страха?
Я кивнул:
— Но я этого делать не буду. Страх кроется в памяти, в опыте. Лишить человека страха, значит, отобрать его память. Отобрать у человека память, значит, подорвать саму основу его личности. Мы становимся теми, кто мы есть, в результате того, что мы переживаем, как мы на это реагируем, и что мы об этом помним. Все события и мгновенные реакции уходят в небытие. С нами остается только память. В памяти все — детские сказки, руки матери, голос отца, лица друзей и знакомых, слова, мысли, чувства, эмоции и, разумеется, страхи. Изъять из памяти что-то одно, например, только страх, невозможно. Неизбежно будут задеты и другие аспекты. Забудется что-то, что является основополагающим для твоей личности. И ты станешь кем-то другим. В этом нет ничего хорошего. А даже если я отниму только страхи — допустим, у меня это получилось — ты все равно станешь другой. Например, ты боишься высоты, поэтому ты не станешь лезть без страховки на высокую гору. Но вот я убрал из твоей памяти некое событие, которое стало источником этого страха. Ты пошла одна в горы и сорвалась в пропасть. Хорошо это? — я невольно посмотрел на нее.
Она не боится высоты. Она боится потерять доверие сына. Ее страшит смерть от ран и болезней. Ее пугают звуки, доносящиеся по ночам с улицы. Ее самый страшный кошмар — когда ее родной сын вонзает ей нож в спину. Я снова отвернулся.
— А то, чего боишься ты, я и вовсе не стал бы убирать. Это естественный страх для любой женщины, которая растит ребенка одна. Но бояться тебе нечего — твой сын не станет делать ничего такого. Ты хорошая мать, и он об этом знает...
— Ты... ты успокоил меня... Спасибо тебе, — она поцеловала меня в плечо, и ее ручки обвились вокруг моей талии. — Спокойной ночи.
Я провел кончиками пальцев по ее волосам:
— Спокойной ночи...
Я сидел в маленьком полуподвальном кафе у окна, которое выходило на тротуар центральной улицы. На уровне моего лица пробегали, проходили, проносились сотни ног — мужских и женских, стройных и обрюзгших, с жуткими язвами и воспаленными венами, молодые и старые, в брюках и юбках, в ботинках, туфлях, сапогах. Вот мимо протарахтели мелкие колесики детской коляски, за ними прямо по лужам прошли маленькие ножки в цветастых резиновых сапожках, следом важно прошагали полные женские ноги в элегантных, но не новых туфельках на небольшом каблучке. Навстречу им прошаркали мужские ноги в мешковатых брюках и стоптанных ботинках. Рядом с ногами мерно постукивала деревянная клюка, безбожно не попадая в ритм падавших с неба капель. Потом напротив окна остановились молодые сильные ноги в грязных кроссовках и темно-синих джинсах с обтрепанными штанинами. Ноги прошли вперед, назад, затем вернулись на прежнее место, немного потоптались, видимо, ожидая какие-нибудь красивые ножки в сапожках и мини-юбке. Скоро такие ножки, только в полуботинках на невысокой танкетке, подбежали к ногам в джинсах, встали на носочки, а затем обе пары ног неспешно удалились вверх по улице.
Я, не торопясь, потягивал свой кофе и ждал. Он должен был явиться с минуты на минуту.
Вдруг большая крепкая рука легла на мое плечо. Я отставил чашечку на блюдце и с отсутствующим видом посмотрел в окно.
— Я не боюсь тебя, — тихо проговорил низкий с хрипотцой мужской голос над самым моим ухом.
Я не ответил.
Он отпустил мое плечо и сел на стул напротив меня.
— Я не боюсь тебя, Дем, — проговорил он, а я ухмыльнулся, все еще глядя в окно.
А затем медленно перевел взгляд на него.
Не надо меня бояться. Бойся чего-нибудь другого. Я найду, как к этому подобраться.
И тут его память предстала передо мной, как карта полушарий. Разноцветные пятна, яркие и радостные — воспоминания последних дней. Чуть поблекшие, размытые — образы последнего года. А под ними — черно-серые воспоминания детства.
Я извлек самое черное пятно — нечто, о чем он пытался забыть — расправил его, разложил перед своим мысленным взором и углубился в чтение. Это было отличное воспоминание — в возрасте трех лет он утопил в ванне своего младшего брата. Все тогда решили, что это была случайность, но на самом деле он сделал это специально — он ревновал и не хотел делить любовь матери больше ни с кем, и уж тем более не с этим гадким кричащим беспомощным комочком розовой плоти. Это воспоминание преследует его по сей день — о маленьком тельце, которое плавает лицом вниз в наполненной водой ванне. Ему часто снится, как крошечный трупик поднимает свою покрытую темными мокрыми волосиками головку, улыбается беззубым ртом и тянет к нему свои ручки, будто зовет с собой. Он просыпается в холодном поту, когда вода вокруг мертвого младенца становится кроваво-красной и начинает бурлить и дымиться.
Я выдохнул и заставил образы в его памяти ожить, зашевелиться, заговорить.
В его глазах вспыхнул неподдельный ужас, губы задрожали, щеки побледнели и посерели.
Я медленно поднялся со своего места, похлопал его по плечу и вышел на улицу.
Дождь усилился. Капли тарабанили по асфальту, почти не переставая.
Я перешел через дорогу, сел на бордюр и достал из кармана сигареты.
— Я знал, что на тебя можно положиться, — рядом со мной сел Шаул.
— Не стоит благодарности, — ответил я, безуспешно пытаясь раскурить сигарету.
— Ты все сделал правильно, — похлопал меня по плечу Гаэр и поднес указательный палец к кончику моей сигареты. Он тут же вспыхнул. Я затянулся.
— Теперь я свободен? — спросил я.
— Разумеется, — улыбнулся Шаул.
Я поднялся на ноги.
— Еще раз извинитесь за меня перед Леди Анастасией, — сказал я, развернувшись к остановке автобуса.
— Ты не хочешь попрощаться с ней? — посмотрел на меня Гаэр.
Я мотнул головой.
— И не хочешь знать, как она? — поинтересовался Шаул.
Я снова мотнул головой.
— Надеюсь, я не сильно поранил ее, — тихо проговорил я.
— Все в норме, — со смехом ответили близнецы. — Не ты первый.
Я вздрогнул, и мои кулаки сжались сами собой.
— Не смейте так отзываться о ней, слышите? — вдруг со злостью воскликнул я и развернулся к ним. — Она мать вашего брата! Вы должны относиться к ней с уважением, каким бы ни было ее прошлое! Это вообще не ваше дело! Сейчас она мать, она дала жизнь человеку. За одно это она достойна уважения и почтения!
Они переглянулись и уставились на меня в недоумении.
— И она отличная мать, — добавил я тихо и отвел глаза в сторону. — Многим о такой только мечтать...
— Ты прав... — они тоже опустили головы после молчания, затем развернулись и растворились в толпе.
А я двинулся в противоположную сторону...
Ночью мне в который раз приснилась мама. Она протягивала ко мне руки, спускаясь по какой-то светящейся лестнице, улыбалась, и с каждым шагом ее лицо все больше напоминало лицо Анастасии

Город похоти. Белая комната (реальная история)

Любовь зла...

Моя жена и другие куклы. Глава 1