Не представляю, что она потом станет делать. Это страшнее наркомании. В этом и состоит его искусство? Но что делать несчастным /или счастливицам? /, которые приобщились к нему однажды?»
Между тем, женщина под ним, точнее, лишь ее обнаженное тело билось под ним, словно через него был пропущен ток. Сама она, к счастью, уже не воспринимала окружающего — он вторгся в ее подсознание. Он играл с этим извивающимся, судорожно подергивающимся телом как хотел, заставляя ее то издавать леденящий душу рык раненой тигрицы, то полный невыразимого блаженства стон, то совершенно нечеловеческий вопль, ворвавшийся в зал словно из доисторических времен, когда еще не существовало не только цивилизации, запретов, табу, но даже и самого Человека Разумного. Эти визги, рычание, хохот раскаленными иглами впивались в мозг каждого в зале, присутствующих охватила необъяснимая паника, какой-то священный ужас, многие повскакали с мест.
— Прекратите! Прекратите! Это вивисекция! — неслось из всех углов. — Он убьет ее!
С некоторым сожалением он чувствовал, что пора остановиться. Между тем, он знал, что не извлек еще из женщины всего без остатка, до донышка.
«Еще один, последний этап».
На сцену выскочил коротышка и зашикал на публику, замахал руками, пытаясь утишить бурю, разогнать страхи.
А он тем временем начал заключительное действо, которое сам для себя именовал «колоколом». Она была колоколом, они были им, колоколом, который вызванивает тишину, колоколом, который гудит, раскачиваясь на ветру, пробуждая в людях нечеловеческую, неодолимую похоть. Он знал, как это действует на публику и все же каждый раз заново изумлялся, наблюдая со сцены то, что творится в зале. Люди вдруг словно обезумели: они начали срывать с себя и друг с друга одежду, мастурбировать, непристойно вопить и танцевать.
Он начал торопиться. Ему хотелось поскорее завершить действо. Он не мог объяснить, откуда взялось это желание — возможно, ему тоже стало не по себе в этом море беснующихся, разнузданных, копошащихся в темноте обнаженных тел.
Едва он кончил, вбрызнув в судорожно сокращающееся лоно женщины упругую струйку спермы, как в зал вплыл немного приглушенный звук колокольного удара. Это церковь Святого Петра отсчитывала время. Десять часов. В зале все стихло, повисло молчание. Всем казалось, что неистовое соитие на сцене еще не закончилось. Он лежал в свете прожекторов и устало думал:"Почему же они молчат?» Он не сразу услышал колокольный звон. Наконец, раздались аплодисменты...
«Какое поразительное совпадение», — подумал его друг. — «Этот колокольный звон замечательно подчеркнул кульминацию. Но ведь это всего лишь совпадение! Или интуиция? Ведь он, кажется, сегодня не собирался забираться на такие вершины... Чувство времени, чувство ритма? Способность предугадывать ближайшие события? Он говорил мне, что во время акта у него бывают моменты, когда он видит больше, чем в обычном состоянии».
Он встал, оглаживая еще не вполне успокоившийся член словно разгоряченного скакуна. Коротко сказал:
— Благодарю за внимание.
И вышел из освещенного круга, предоставив коротышке приводить в чувство женщину. Аплодисменты все не стихали.
«Кажется, они аплодируют не только акту как таковому. Они скорее аплодируют тому, что вызвало в их душах почти мистический трепет, священный ужас. Так рождаются легенды. Теперь они вместе со мной заглянули в бездну, обычно для них недоступную. Отшатнулись, зажмурив глаза в страхе. За этим-то сладостным испугом они и приходят сюда каждый вечер — все новые и новые. Особенно женщины. Их влечет сюда неодолимо, словно магнитом».
Он медленно шел по проходу между столиками.
«Никто из них даже не представляет себе, что я чувствовал. Это было приближение Чуда. Технику «колокол» я выбрал бессознательно. Когда с нашими движениями срезонировал Петр, я почувствовал, что могу улететь безвозвратно. Я хотел оторваться. Если бы они не шумели и не мешали сосредоточиться, я бы не вернулся и прихватил с собою ее. Даже не зная, как ее зовут. Оставив здесь, по эту сторону покрова жену и друга. Да, еще немного и мы могли бы вынырнуть там, в другой вселенной. Не стоит говорить об этом, не стоит пугать».
«Вот он идет, усталый и, кажется, немного расстроенный», — размышлял между тем друг. — «Что же его могло расстроить? Ведь результат превзошел все ожидания, это даже не успех, это — фурор. Надо бы его подбодрить. Кто его пожалеет? Ведь всем нужны лишь его ослепительные соития, а не он сам. Но где же искусство слияния? Где чудо? Увы, приходится смириться с мыслью, что лишь малая часть его невероятного сексуального потенциала доходит до нас, зрителей и наблюдателей, остальное утрачивается по дороге. А ведь он всех нас мог бы ввергнуть в пучину бездонного сладострастия, если бы мы умели за ним следовать, умели по-настоящему раскрепоститься. Что делать, от залива, на берегу которого он любит разучивать свои любовные гаммы, до зала, заполненого людьми — огромное расстояние. Он должен был осуществить множество актов, прежде, чем вышел на эстраду. Но людям, пришедшим в кафе, нет до этого никакого дела. Они пришли потреблять готовый продукт — необыкновенные, небывалые половые акты с любой из тех, кто окажется за столиками в этот вечер. Они хотят убедиться, что Чудо возможно для каждой. Они страшатся, что жребий заставит их самих участвовать в сотворении Чуда. Они боятся не вынести блеска того сверкающего, недоступного мира, в который вознесет их мастер на сцене. Они боятся как дети, но не в силах заглушить тягу хотя бы просто посидеть за столиком в кафе, хотя бы просто побыть на краю бездны, поболтать в ней ногами...
Завтра вечером зал снова будет забит до отказа. Завтра Мастер снова извлечет из тьмы дрожащую счастливицу, крепко обхватит ее и ринется вглубь, как профессиональный ныряльщик. И его спутница-жертва забудет об окружающих, семье, муже, о самой себе — и это будет казаться таким притягивающе-пугающим мужчине, который ее привел и другим мужчинам в зале, что они готовы платить любые деньги, лишь бы пережить это абсолютное крушение. Если это искусство, то самое странное из всех существующих на свете. Искусство публичного соития».

Политическая камасутра

Ошибка в логике

Ковадонга