когда я умираю или умерла, — сказала Эль, глядя в сторону.
— Гладить по голове?
— Ты понял меня! — сердито буркнула она.
— Понял. Твоя правда.
Он сделал это с ней вечером того же дня. Когда они остались одни, Костя раздел Эль догола и обцеловал сверху донизу. Пристыженная Эль сопела, глядя в потолок. Потом он лизал ей промежность, пока она не потекла так же сильно, как ночью, и потом долго, долго растягивал узкое влагалище, то набрасывась со страстью на худенькое тело, то застывая в блаженной тоске близости и слушая, как Эль всхлипывает от впечатлений.
Этот вечер закрепил то, что случилось ночью, и чего ни в коем случае нельзя допускать медбрату хосписа: Эль прорвала брешь в Костиных нервах и проникла вовнутрь, в самую сердцевину. Теперь ее смерть стала невозможной, как своя собственная. А это было нельзя, потому что не сегодня-завтра…
— А может, я не умру? Может, любовь отпугивает смерть? — жалобно спрашивала Эль, обвивая ногами Костины бедра.
***
Прошло пять дней. Эль больше не пыталась умереть.
Изможденный Костя оставил ее, наконец, на ночь и проспал 16 часов. Бледный, как страшилище, с синяками под глазами он ворвался к ней в палату в 22.35 и кинул тяжелый взгляд на койку.
— Привет, — подмигнула ему Эль. — Выспался?
Почти все время они совокуплялись. Эль обжиралась сексом, будто хотела наесться впрок на все непрожитые годы сразу. Вначале она, опустив голову, гундосила — «Кость!… « и тыкалась макушкой ему в живот. Через три дня она уже без всяких церемоний стягивала с него штаны и заглатывала уставшее Костино хозяйство, высасывая из него остатки похоти. Костя старательно трахал ее по два-три раза в день, растягивая свежее влагалище. У Эль даже немного выросли груди — случай, с точки зрения медицины уникальный, как считал Костя.
— Ты знаешь, что я эксгибиционистка? — шептала ему Эль, всунувшись в самое ухо. — Тайная. Никогда не делала этого, но всю жизнь мечтала.
— Что мечтала?
— Ну… у меня такая фантазия есть — что я голышом на людях, и все меня видят. Подходят ко мне, хватают за все… ну, и это… А я не могу ни одеться, ни спрятаться. Конечно, я никогда не решусь на такое. Лучше умереть!
На следующий день их попалили во дворе: Костя вел ее, слабую, как паутинка, к такси. Эльку завернули обратно, Костю обматерили.
После обеда обнаружилась пропажа: Элькина койка была пуста, окно открыто, Кости нигде не видно.
Когда он привез ее к вечеру, чтобы вернуть в палату тем же способом — через окно, — их ждал зав отделением. Костю с треском выгнали из хосписа, окно запечатали, несмотря на июньскую жару, и Элька, странная, меланхолично-улыбчивая, терпеливо слушала поучения зава. Время от времени она закрывала лицо руками и хихикала чему-то своему.
— Кость?… — позвонила она, когда оскорбленный зав ушел. — Как хорошо, что ты мне оставил этот телефон… Костик, Костинька, ну что мы наделали? Ну что ты со мной сделал? Меня же в милицию… за мной придут, ну честное слово, Кость! — пищала и смеялась она, размазывая слезы по щекам. — В общественном месте, среди бела дня… Боже, кошмар какой…
Ночью она, шатаясь от усталости, расклеила окно обратно, и Костя влез к ней в палату.
— Аа, аа, аа, — сдавленно выла она, стараясь сдерживаться. Аа, ааа… Аааа! Костик, Костинька, не могу! так хорошо, что закричу, закричу сейчас… Аааа! ААААА!..
Она орала, а Костя залеплял ей рот поцелуем и руками. Получалось «ыыы» вместо «ааа».
— Я в тебя как в трубу выла, — шептала Эль, когда отдышалась. — Кость, ну Кость… Я до сих пор не могу — так стыдно. Ну что ты наделал?..
— А ты классно смотрелась. Щеки розовели на весь парк!
— Какие там щеки! Одни кости… А у меня есть мечта.
— Еще одна?
— Ну… это как бы она же, но только больше. Когда я еще только начинала болеть, один врачуган сказал мне, что есть такое озеро Эльтон с лечебными грязями. И что мне надо туда. Представляешь — Эльтон! Эль-Тон! Это же мое озеро! Мое!… Я тогда погуглила и узнала, что там есть такой лагерь, где можно ходить голышом, мазюкаться грязью, как негр или черт, и что там вообще никаких приличий нет… Представляешь? Солнце, степь, огромное озеро от горизонта до горизонта, корка соли, и — хочешь одевайся, хочешь нет… Пачкайся, как хрюшка, ходи без трусов…
— Тебе нельзя на солнце, хрюшка. Солнечная радиация…
— Да мне-то чего бояться? — рассмеялась Эль. — Днем раньше, днем позже. И то: если что — ты меня оживишь. Разрешаю прямо на людях… Боже, как я хочу туда. И как жаль, что…
— Хочешь, говоришь?
— Ооочень хочу!
— А как хочешь? Покажи!
— Вот таааак! Вот таааак хочу! — Элька присосалась к Косте.
На миг показалось, что она не больна, и в ней кипит сила здоровой страстной женщины.
… Наутро дежурная обнаружила пустую койку, и в ней записку:
«Улетела на Солнце. Всем пока!»
2.
Прошло полтора месяца.
Лагерь на Эльтоне жил своей обычной дикой жизнью. Молодые парни и девушки приезжали, обгорали, стеснялись, мазались грязью, мучились от соли и агорафобии, дичали, как степные коты и, наконец, уезжали, освобождая место другим. Конфигурация палаток менялась каждую неделю.
Только четыре вещи на Эльтоне оставались неизменными: солнце, ветер, соль и голое просоленное существо с телом, бронзовым от грязи и зноя.
Никто никогда не видел на ней никакой одежды. Старожилы говорили, что она вылезла из машины голышом, и что парень, приехавший с ней, выбросил где-то в дороге все ее тряпки. Сам он, обросший робинзоновой бородой, помалкивал, и разговорить его было трудней, чем дикого кота.
Единственной одеждой, в которой видели существо, была грязь. Ею мазались все, но существо, казалось, родилось в ней и без нее не могло жить. Местная грязь была густой, непроницаемо-черной и жирной, как крем. Ее чернота на фоне орущих, вопящих солнечных бликов Эльтона обжигала глаз. Существо часами кисло в чавкающей жиже, растворяясь в ней до костей, и потом ходило глянцевым дьяволом, сверкающим на солнце. Грязь красила кожу, как мазут, и, чтобы вымыться, приходилось отмокать в ядреном рассоле Эльтона. На берегах накипала розовая пена, и существо, выходя из воды, уносила ее в своих волосах, выгоревших до седины.
Оно считалось символом озера, его духом, хранителем и божеством. Вначале это была шутка, которая звучала тем забавней, чем серьезней была мина, с которой она шутилась. Старожилы пересказывали ее салаге, хмуря брови, и салага на всякий случай тоже хмурилась. Постепенно шутка превратилась в миф, и новички поглядывали на бронзовую фигурку с почтительным трепетом. Сам собой расползся слух, что существо умеет колдовать. Поверить в это было легче легкого — достаточно увидеть, как на рассвете грязевой дьявол убегал к берегу и тянулся к розовому солнцу всем телом — и руками, и сосками, и макушкой.
Звали существо именно так, как и должно было звать духа Эльтона: Эль. Некоторые называли ее Ариэль — это имя звучало еще более таинственно.
Ариэль была улыбчива и общительна. Она имела обыкновение сидеть по-турецки, распахнув на всеобщее обозрение недра выгоревших гениталий, и болтать на разные темы. Ее парень почти всегда был с ней. На людях они почти не общались, но между ними чувствовалась связь, почти зримая, будто они срослись прозрачной пуповиной. Иногда Эль целовалась с ним взасос — так жестоко и жадно, что слышался треск невидимых искр.
Голая Эль с белозубой улыбкой и белками глаз, прозрачных, как местная соль, внушала трепет, похоть и интерес, смешанный с ужасом. За ней толпами ходили новички, и она почти никогда не оставалась одна. Все постоянно хотели видеть ее, удивляться и ужасаться ее черному телу, обсматривать до дыр ее соски и гениталии, говорить с ней и гордиться смехом, которым она встречала почти все шутки. Самые храбрые и завистливые тоже раздевались — кто до трусов, а кто и полностью. Но рядом с Эль молочные интимности горожанок выглядели кричаще стыдно, и горожанки либо прикрывались, либо замазывали свои вагины грязью, как она.
***
Конечно, ее ебли все подряд. Иначе просто и не могло быть.
В первые дни на озере Эль, немея от жути, позволила парням облапать себя сверху донизу, и потом говорила Косте:
— Я знаю, я понимаю, что это ужасно, ни в какие ворота и так далее… Все это мои грязные фантазии, и… Блядь! Если бы я могла жить — я бы променяла все на свете на нас с тобой. Но…
— Конечно, — говорил Костя. — Я понимаю. Делай, как хочешь. Я буду с тобой.
Он был уверен, что решил правильно. И благодарная Эль отдала свое тело лагерю. Она нырнула в разврат, как в чернильную грязь Эльтона, и упивалась его ужасом и остротой. Когда ее в первый раз выебли прямо перед палатками, вываляв незагорелое еще тело в бронзовой пыли, Эль потом долго лежала в ней, глядя в небо. Потом нырнула в грязь, чтобы никто не видел ее пунцовых щек, и прибежала к Косте:
— Такое странное, двойственное чувство, когда совершенно незнакомые люди тебя… Я, кажется, поняла, каково по-настоящему быть зверюгой. Я какая зверюга, а, Кость?
— Пантера. Черная пантера, — говорил Костя и месил грязь в просмоленных волосах Эль. Они росли у нее быстро, как бурьян.
Эль еблась не просто так, а с азартом и с похотью кошки, текущей в последний раз. Ее часто ласкали и сношали сразу двое-трое девушек и парней. Особенно она любила трахаться в грязи. Ее жадное тело обожало, когда несколько пар рук месили его в черном месиве, втирая грязь глубоко в поры. Эти оргии чертей в грязевом аду смотрелись кошмарно, как репортаж из преисподней, и втягивали все больше и больше народу. Две недели спустя в лагере не осталось ни одного человека, не переспавшего с Эль в грязи. Лагерные девушки ревновали, плакали, ненавидели Эль — и все равно оказывались у нее в объятиях, не выдержав искушения. Все больше и больше девушек, облепленных грязью, возвращались из черного логова Эль, и потом кисли вместе с ней в розовой пене озера.
Эль разрешала делать с собой все, кроме поцелуев. Лицо ее было неприкосновенно. Целовать ее мог только

Доигралась на даче

Готовые ответы

Джульетта (на речке)