перед ним опёрлась, улыбнулась цинично, по-блядски, свеженакрашенными вишнёвыми губами, блестящми дорогим блеском, потом медленно узкую юбку задрала и ноги длинные вытянула. Он смотрит на них, глаз оторвать не может, и сглатывает, так что кадык острый вверх-вниз скачет. Тогда я, всё так же молча улыбаясь, стала пуговицы расстёгивать на блузке, а блузка на мне была белая, пышная, но почти прозрачная, мальчишки сквозь неё весь урок кружевной узор моего лифчика разглядывали. В общем, расстегиваю я пуговки ногтями со свежим алым маникюром, а сама медленно губы разомкнула, так, чтоб влажный кончик языка мелькнул и сказала: «Брюки снимай, мачо». А сама блузочку аккуратно так на спинку стула повесила, полуразвернувшись, чтоб солнце из окна выгодно мои формы обрисовало.Он сразу брюки с себя содрал, а я тем временем лифчик расстегнула, наклонилась вперёд, позволяя ему на пол упасть. Сиськи мои, освободившись, повисли и закачались очень соблазнительно. Вот стою я, нагнувшись, сиськи голые болтаются, и глазам своим не верю: я-то всё это придумала, чтоб он перевозбудился и кончил, недонеся, но, похоже, перестаралась — нестояк у паренька. Ох и намаялась я с ним тогда. Уж и мурлыкала, и на колени перед ним вставала, сиськи мяла, ему их протягивала, шепча: «Давай же, выеби их, выеби мои большие белые сиськи», и лапать себя позволяла, и слюнявить — всё бестолку. Он плачет и злится одновременно, кричит на меня. И говорит вдруг: «Тогда, Виктория Степановна, пизду покажите!» Я ему: «Хуюшки, не было такого уговора!» А он, расплакавшись: «Тогда я всё маме расскажу!» Делать нечего, закатала я юбку, стянула трусики, на парту села и ноги развела. Он аж затрясся весь, мне между ног уставился, чуть носом не уткнулся. Смотрю, пошёл процесс — хуишко наливаться стал. Он его надрачивает, но как-то вяло всё равно. Тогда я себя ласкать начала: клитор из складочек выправила, потрепала немного, губки половые наружу вытянула, поболтала ими, растянула в стороны, вход в пизду показала, палец в себя засунула, потом — два. Смотрю, у него встал почти. Но не совсем. Делать нечего, вздохнула я, иди, говорю, своей ручкой тебе подрочу. Он подошёл, робкий такой, член вяленький мне в ладошку вложил, а сам за сиськи схватился руками, рожу свою прыщавую в них зарыл и давай слюнявить, ушами лопоухими по соскам бить. Я думаю: «Блин, он же меня сейчас там гноем из прыщей пачкает!» И поняла, что мы, как «Красавица и чудовище», только чудовище в мультике аристократичным был, а мой — гоблин какой-то оказался. Но вместо омерзения вдруг такое возбуждение испытала, аж по бедрам потекло! Он мне сиськи мнёт и нализывает, а я одной рукой пизду себе натираю, а другой — член ему наяриваю, да так жарко, что встал, как у танка, за полминуты. Посадила я гоблина своего на стол, сама на колени перед ним встала, грудями обслюнавленными член обняла и стала двигаться вверх-вниз, сначала синхронно, потом сиськами в разнобой, а сама постанываю, даже стыдно. Пикачулин кончил за минуту, все титьки мне улил. Он-то кончил, а я только распалилась, пиздец какой-то! Ну, в возбуждении, и вытерла сиськи своими трусиками, и кинула, с дуру, ему «на память». Я же перед всем этим позором бутылку шампанского в себя влила, чтоб не стесняться... — Сисястик горько вздохнула. — В общем, домой я, переоделась в платьице это блядское, и — к подружке, на день рожденья, в клуб. С полминуты мы молчали: она, нежно глядя на мою ширинку, и я, возбуждённый донельзя, смакующий свою следующую фантазию.
— Ах ты, соска злоебучая, — тихо начал я. — Ты что же такое тут наговорила, пизда ты хотючая? Почему в глаза не смотришь?! Скрываешь что-то?!
— Вы не велели, — вздрогнула Сисястик, не поднимая глаз. Молодец, не попалась.
— Да какие тут уже игры?! Ты понимаешь, что мне рассказала?!! Это же статья!
Она испуганно воззрилась на меня, залепетала:
— Но я же... проникновения же не было...
— Какое, нахрен, проникновение?! Это называется совращение малолетних! Они же у тебя десятый класс! Им пятнадцать-шестнадцать лет!
Глаза девушки вновь наполнились слезами, не смея встать с колен или отползти, она села на пятки, убегая пощёчины, и заныла:
— Не давала я... вы же сами меня заставили все это придумать!
— Хватит врать! Ух, как ты должна постараться, чтоб я прямо сейчас в полицию не позвонил!
— Павел Павлович, миленький, — Сисястик опять ревела и ползла ко мне на коленях; она бы руки заламывала, да руки по-прежнему были скованы за спиной. — Делайте, что хотите! Не надо меня пугать!
Она вдруг ткнулась лицом мне в ширинку и поцеловала там, потом подняла преданные заплаканные глазоньки. Я взял её снизу за лицо и потянул к своему лицу. Она послушно подалась. Наши лица приближались. Она все так же смотрела мне в глаза умоляющим взглядом. Когда остались считанные сантиметры, Сисястик приоткрыла губы и потянула их для поцелуя. Я остановил её лицо и прошептал:
— Кто тебе разрешал поднимать на меня глаза, шалава?
И собрав на язык заранее подготовленную слюну, смачно плюнул девушке в лицо. Несколько секунд с любовью разглядывал её изумленное красивое лицо с расползшейся по щеке кляксой слюны. Слюна струйкой стекала к уголку её губ и пробиралась в ротик. На ресницах сверкал бисер капелек. Насладившись, брезгливо зашипел:
— Ты что себе позволяешь? Как ты смеешь показывать мне свою захарканную рожу?! Быстро утрись! — и и пятернёй в лицо швырнул Сисястика от себя.
Девушка упала на спину, шустро перевернулась и, всхлипывая, начала тереться лицом о свой же, валявшийся на полу, пиджак. Руки её оставались скованы за спиной, зад призывно оттопырен. Я с наслаждением поднялся и взялся за стек:
— А я пока начну наказание.
И хлестнул её по вкусной, круглой жопке. Много сильнее, чем в первый раз, следы от которого уже успели сойти.
— Думала, я не услышал, как ты в своем рассказе один раз сиськи грудями назвала?
И вновь шлёпнул её, придержав лопаточку на вздрагивающей полужопице. И ещё раз.
— Думала, я забыл, что запрещал тебе глаза на меня поднимать?
И обрушил на круглую жопу целый шквал ударов, с оттяжечкой, оставлявших багровеющие кровоподтеки. С особенным удовольствием прицельно лупил по набухшей пиздёшке. Сисястик тонко выла, уткнувшись в пиджак.
— Поворачивайся на спину, преступница! — орал я, продолжая осыпать ударами её спину, жопку, нежные бёдра. — Сиськами нагрешила, пусть сиськи и отвечают!
Она мигом перекатилась на спину.
— Руки выправи, — тяжело дыша, велел я. — Сиськи поднимешь и держать будешь.
Задрав ноги выше головы, она ловко вывернула руки из-за спины вперёд, послушно взяла ими свои огромные круглые груди подняла их, нежныё, с огромными беззащитными ореолами, навстречу стеку. Темно-коричневая ткань натянулась так, что на высоте куполов стала белой. Сквозь неё были отчетливо видны и сосудистая сеть под тонкой нежной кожей груди, и пупырышки по окружности розовых ореолов. Судорожно сглатывая, будто и не мял только что собственными руками эти волшебные титьки, не крутил эти торчащие соски, я наклонился и осторожно, любовно похлопал лопаточкой стека сначала один сосочек, потом другой. Шлёпнул посильнее, придавив лопаточку, пока не сошла желеподобная дрожь, шлёпнул ещё раз, распаляясь, легонько пощёлкал взад-вперёд тонким прутом стека по вздыбленным сосочкам... Сисястик тихонечко постанывала. И тогда я начал лупить стеком по сиськам слева направо и справа налево, заставляя их болтаться в стороны, а её — вопить. Но рук Сисястик не опусакал, всё так же подставляла груди под удары, и я постепенно приходил в неистовство. Увидев, как натянулась между грудями ткань, я ловко начал шлёпать по их внутренним поверхностям и чуть вскользь, и через пару особенно громогласных шлепков ткань расползлась, обнажив белую кожу. Я начал хлестать в разрез, чтоб порвать ещё больше, но Сисястик вдруг бросила сиськи, схватила дыру и одним движением разорвала весь лиф платья, вывалив наружу ослепительно белые, вздрагивающие буфера.
— Ах ты, блядь такая! — завопил я. — Почему мешаешь?! — и стал хлестать груди. Голые, они много послушнее тряслись под ударами, тянулись следом за скользящим в оттяжечке стеком, наливались красными полосами. Сисястик, крича и стеная, тем не менее схватила титьки снова, собрала в кучу и подняла. Я почти любил её в этот момент.
Хрипло дыша, я рванулся к столу, схватил нож для бумаги и стал кромсать им остатки прозрачного верха, вспорол рукава, бархатный ошейник, располосовал оставшееся. Платье лохмотьями повисло на талии, прямо над задравшейся микроюбочкой, из-под которой к раскрытой, мокрой пиздёнке тянулись собранные в тесёмочку трусики. В неистовстве я кое-где поцарапал нежную кожу, сейчас заплакавшую алыми каплями. Кровь неторопливо кралась по коже рук, шейки и грудям. Сисястик, тяжело дыша, смотрела на меня туманными от похоти глазами. — Иди сюда, — хриплым шепотом позвал я, отходя к столу.
Сисястик тяжело поднялась на четвереньки, чуть постояла, набираясь сил, от чего налитые груди её волнительно покачивались, словно разглядывая пол сосочками, потом выпрямилась и, держа скованные руки перед собой, так чтобы сблизить локтями своё богатство, на коленях поползла к столу. По губам её блуждала ошалевшая полуулыбка, глаза смотрели мне в грудь. Девушка послушно устроилась у моих ног и спросила:
— Куда мне смотреть, Павел Павлович?
— В глаза мне. И не смей опускать взгляда.
Сисястик послушно подняла лучистые лисьи глаза, все в размазанной туши. Я соскользнул на корточки, так что волшебные груди оказались прямо напротив меня. С минуту я заворожено наблюдал их движения при дыхании девушки — как на вдохе сосочки приподнимаются, готовые посмотреть мне в глаза, и опускаются при выдохе, будто не посмев это сделать. Я смотрел, как иссякают текущие полукружьями грудей струйки крови. Почему-то они текли только по коже, не касаясь ореолов и сосков. Я нежно взял правую грудь Сисястика и приподнял на ладони, направив сосок себе в лицо. Подняв стек, направил его и мелко затряс, так что лопатка подняла ветерок. Сосочек среагировал, налившись, поднявшись, вытянувшись. Постепенно приблизив стек,

Ирина Петровна — приключения в офисе

Офисный планктон

Все дела мои на сегодня были закончены!