чтобы растопить лед, не пускавший ее в одинокую Сережину душу...
— Боже, как мне хорошо, — бормотал Сережа, высасывая ей сосок. — Как хорошо... тепло... Лилечка, родная...
Холодная, как рыба, рука залезла ей между ног, и Лиля сжала ее бедрами, чтобы вобрать в себя и там согреть. На ней уже не было шортов, она была голой и свободной — и могла окутать собой Сережу сверху донизу, завернуть его в себя, чтобы выжечь его теплом, саднящим в сердце, как заноза. Лихорадочно раздевая его (хотелось только голым к голому, и никак иначе), Лиля мусолила губами раздетые места, как кошка, лижущая котенка, и наконец, когда на Сереже не осталось ни тряпочки, влезла на него, обвила руками и ногами, как лианами, прижалась-прилипла к телу, вмазываясь теплой женской влагой в волосатый живот...
Сергей целовал ее в губы и в нос. Потом ловко подложил под себя и заработал бедрами. Закрыв глаза, чтобы не расплескать чудо, соткавшееся внутри, Лиля следила, как в нее туго, с болью влезает твердое и холодное, и вначале испугалась, но тут же и обрадовалась, и сделалась мягкой и рыхлой, что оно вошло поглубже, и Лиля могла бы вобрать вовнутрь Сережу и окутать его, как теплое облако. Он был уже в ней, почти весь в ней, сверху донизу, и она всасывала его в себя, кусая губы от боли и радуясь этой боли. Было очень больно, прямо до слез, но она знала, что так будет, потому что это обязательно должно быть больно — когда в тебя влезает другой, и ты становишься живой грелкой.
Боль пульсировала в ней, переходя в тепло, долгожданное тепло, и Лиля радовалась этому теплу так, как умела только она, и только в сне, когда радость рвется из тебя сквозь нервы и шкуру, и ты сияешь ею, как настоящее солнце. Задыхаясь, она целовала Сережу, вымазывая его слюной и слезами, топила его в поцелуях и в тепле, разгоравшемся в ней. Тепло набухло, расперло ее до предела — и хлынуло в Сережу, раздирая Лилю невыносимо блаженной болью...
— Эй, молодежь! — кто-то дергал ручку двери. — У вас там все хорошо? Санкт-Петербург! Через двадцать минут прибываем.
Лиля смотрела стеклянными глазами в потолок, пытаясь сообразить, какой такой Петербург, и кому что от нее надо.
***
В Петербурге у нее наступила странная, неописуемая жизнь, которой она меньше всего ждала.
Лиля жила у Сережи. Он сразу отвел ее к себе, и там они снова, снова и снова слеплялись в комок пульсирующего тепла, чтобы Лиля снова взорвалась и пропитала им Сережу, у которого были уже совсем не такие холодные руки и нос. А главное — Сережа был не так одинок, и Лиля дарила ему счастье, которого у нее было много, очень много — полная душа и полное тело.
Вначале было больно, потом боль уходила, и очень скоро осталось одно счастье и тепло, и нежность, и единство с Сережей. Ни о чем больше она не могла думать. Ее вещи с рисунками так и валялись в коридоре. Про Академию Художеств она не вспомнила ни разу. Время от времени у нее появлялось странное, томительное чувство, что все это сон, и она вот-вот проснется; но появлялся Сережа, и Лиля чувствовала всей душой, что он — единственная ее реальность, ее жизнь и смысл.
Он все о ней знал, понимал ее с полувзгляда, и она тоже понимала его с полувзгляда — ей даже не приходилось ни о чем говорить. С ней никогда раньше такого не было, и Лиля изумлялась этому чуду — что ее понимают без слов, одними глазами и телом.
Было странно, что она не могла нарисовать его. Она много раз пыталась, и не одиножды пыхтела от радости, видя, как точно и живо выходит — но стоило появиться Сереже, и она видела, что на бумаге совершенно другой человек. Это было странно, она не понимала этого, но, в конечном счете, все было чепухой в сравнении с ее счастьем.
Единственное, что мучило Лилю — сны. Каждую ночь ей снились немыслимо подробные и развратные кошмары. Они изматывали ее, и Лиля просыпалась со болью во всем теле, будто она не спала, а работала всю ночь. Только близость с любимым отгоняла тень кошмаров, оставлявших свои следы где-то в глубинах памяти.
Однажды ей приснилось, что они пришли в какую-то роскошно обставленную комнату, и там были много девушек и парней. Две девушки сразу начали ее ласкать — с двух сторон одновременно, руками, губами и языками. Лилю никогда не ласкали девушки, она даже никогда не думала об этом, и это было так чудовищно странно и стыдно, что ей очень хотелось проснуться, и она старалась из всех сил, но у нее ничего не получалось. Девушки разделись, раздели ее, ласкали ей грудь и подмышки, и это было неописуемо приятно, и оттого вдвойне стыдно и странно. Самым странным было чувство, что она испытывает острое и жестокое наслаждение без всякого смысла. Какой смысл может быть в наслаждении, Лиля не понимала, тем более во сне, но чувство было очень сильным, и от него шел мятный холодок. Одна из девушек мучила ей соски, ставшие от ласк сладкими болючими ранами, другая лизала ее между ног, и Лиля истекла ей в рот леденящим наслаждением, которого не хотела.
Это было ужасно, и оттого вдвойне сладко — кончить против воли, вопреки желанию и усилию, когда оргазм сильнее тебя и ломает тело и душу, как смерть...
Потом ее, оглушенную и беспомощную, ебал незнакомый парень, а она лежала, смотрела на голые ноги, стоявшие там и здесь, и думала — «меня ебут... « Вначале она даже не чувствовала члена, и только потом поняла, что тугой ком, сосущий в ней наслаждение, как вампир — и есть член, и что она подмахивает ему, чтобы тот проник в сердцевину, где наслаждение обильней и слаще всего. Парень ебал ее жестоко и жадно, выставив раком, и шлепал по голому заду, как кобылу. Свесив голову, Лиля мотылялась туда-сюда и подвывала от удовольствия, сжигавшего ей тело. Краем глаз она видела Сережу, насевшего на одну из девушек. То, что он был здесь, почему-то не удивило ее... В другой раз ей приснилось, как ее привели в какой-то зал, где было много, много обнаженных тел — так много, что зал горел отсветами разгоряченных спин и задниц. Она уже была голой, и ее втолкнули в это живое месиво, как в море, и Лиля закричала, потому что ее сразу всосал водоворот тел, ухватив за руки-ноги, и она увязла в нем, беспомощная и напуганная до смерти.
Ее уже лизали несколько языков, мяли несколько рук, и Лиля вдруг ощутила единый ток наслаждения, двигавшего оргией. Оно было темным и кипучим, как бред, и Лиля, сколько могла, сопротивлялась ему, — но похоть все равно входила в нее, распирая потроха... Вскоре Лилино тело отплясало свой змеиный танец, извиваясь в оргазме, первом из многих за этот сон.
Бешено хотелось прикосновений, и Лиля совала себя всем сразу, насаживаясь горящей вагиной на руки и рты. Ее хватали за грудь, но было мало, мучительно мало, и она корчилась, полная бесплодной похоти, и тыкалась лицом в задницы, члены и промежности. Их надо было сосать и лизать, и она лизала, растратив всю слюну, и не знала, какое лицо у девушки, которая вмазалась липкой щелью ей в губы, или у парней, ебущих Лилю сзади в обе дырки. Она не могла защититься от них — ее промежность была открыта членам, долбящим тело, как дятлы. Лиля не знала, сколько их побывало в ней.
На нее насели два мужика, и она корчилась, как на костре, пригвожденная двумя колами, которые рвали и жмакали ей внутренности, размазывая их в кашу. Новые оргазмы драли ее на клочки, кровоточащие сладкой испариной, и Лиля умерла бы, но ей не дали, зверски отшлепав по щекам и грудям, и потом ебли, ебли, ебли до звона в ушах, когда в ней не осталось даже похоти, только выкрученное и отжатое до сухого жмыха тело...
***
Однажды случилась беда.
Лиля ждала ее, хоть не знала и не понимала, что и откуда. Слишком долго все было хорошо. «Долго» — Лиля не знала, сколько это. Три, четыре, пять дней, неделя или месяц, — она потеряла счет времени, и ей казалось, что она живет с Сережей вечно.
Сны отнимали ее силы. Ослабевшая Лиля чуяла беду, как зверь, и старалась прочувствовать каждую секунду с Сережей, каждый миг его присутствия и внимания. Ее едва хватало, чтобы вставать с постели. Лиля передвигалась, держась за стены, и не различала, где шум из окна, а где звенит у нее в ушах. Она чуяла конец, но не ожидала, что он придет так странно...
Она плохо помнила и плохо понимала, что происходит. Сереженька говорил ей, что им предстоит большое путешествие, и Лиля слушала, окутывая его своими ласками... когда вдруг в комнате с ними возник кто-то третий.
У него было знакомоене это, а то, что ты вообще хоть что-то помнишь. Вот ты помнишь, к примеру, почему ты оказалась в Питере? Зачем ты вообще сюда приехала?
Лиля застыла. Потом медленно сказала:
— Боже... Академия... Наверно, уже поздно подавать документы?
— Какие документы? Вступительная кампания была в июле.
— А сейчас... что? — Лиля только обратила внимание на характерный белесый отсвет в окне. — Сколько он меня... я у него...
— Здрасьте-покрасьте! Март на носу! Черт, как же обидно, что я не мог... ну да ладно. Все хорошо! Поступишь еще в свою академию. Этим летом. А пока поживи тут. У меня хоть и тесно, но зато бесплатно. Я щедрый, понимаешь?..
— Не-не, спасибо, Вань... Мне домой надо... — Лиля попыталась встать, но ее шатнуло, и она упала обратно на подушки. — Ооох... Баба Лена с ума сходит...
— Какое «домой»? Ты на себя посмотри лучше... А бабе Лене мы ща позвоним. Номер ее помнишь?
***
Лиля зажила у Вани.
Он был веселым и насмешливым типом. Первые два дня Лиля дулась на его шуточки, но потом быстро поняла, каков Ваня на самом деле.
Он спал на полу, отдав ей свою кровать. Все свободное время он занимался ею, выкаблучиваясь, как массовик-затейник. Первое время Лиля была совсем слабой, и Ваня носил ее на руках. Он таскал к ней докторов, те умилялись ее веснушкам, и Ваня потом звонил с работы, чтобы Лиля не забыла выпить очередное снадобье. Он таскал ей с базара горы фруктов, и она съедала все с кожурой.
Силы медленно, но верно возвращались к ней. Кроме обычного лечения, Ваня проделывал с ней какую-то штуку, которую называл индийским массажем. Массаж заключался в том, что он обхватывал ладонями Лилину голову и медленно гладил ее, будто обмазывал воображаемой мазью.

Брат мужа наглеет

Беспомощная куколка

В первый раз с тремя и сразу в попку